Кто услышит коноплянку? – Православная электронная библиотека читать скачать бесплатно

Глава сорок первая

Шипов лес тоже остался позади. Как и Боб­ров — малень­кий, сим­па­тич­ный горо­док на уди­ви­тельно кра­си­вой реке Битюг. Киреев долго ходил по ули­цам Боб­рова и думал о Боб­ренке. И много позже, когда речь захо­дила об этом городке на Битюге, он вспо­ми­нал только Лизу и назва­ние одной из улиц Боб­рова — Ран­няя Весна.

Затем дорога при­вела его в рай­центр с уди­ви­тель­ным назва­нием Анна. Так и шел Киреев по серой и бурой, пыль­ной и гряз­ной, весе­лой и груст­ной дороге. Теперь он понял — ей нет конца, как нет и начала. Пройдя воро­неж­скую землю, разве мог Михаил не пройти по Тамбовщине

– краю своих пред­ков? Когда бабье лето было уже на исходе, Михаил, дошед­ший до Шацка, резко повер­нул на запад. Теперь он уже спе­шил, чтобы попасть в Стар­го­род до холо­дов и осен­него нена­стья. После Осе­реди Киреев забыл о боли и тош­ноте. В день он про­хо­дил до трид­цати верст.

Рос­сия… Что Михаил, рус­ский по крови и, как ему каза­лось, по духу, знал о Рос­сии? Как оказалось

– ничего. Уже в пер­вые дни сво­его пути Киреев понял, что жил раньше мифами о стране под назва­нием Рос­сия, мифами, почерп­ну­тыми из книг, газет, теле­пе­ре­дач, сво­его мос­ков­ского бытия. А когда Киреев сбил уже вто­рую пару крос­со­вок, когда носталь­гия по преж­ней город­ской при­выч­ной жизни навсе­гда оста­вила Миха­ила, еще один пара­докс потряс его.

За все Тебя, Гос­подь, благодарю,

Ты после дня тре­воги и печали

Дару­ешь мне вечер­нюю зарю,

Про­стор полей и кро­тость синей дали.

Да, чем дольше Киреев шел, тем глубже в самую его душу вхо­дило убеж­де­ние: нет на свете более пре­крас­ной земли, чем Рос­сия. Ему было обидно: почему-то в каж­дой обла­сти, где он побы­вал, самые живо­пис­ные места назы­вали “рус­ской Швей­ца­рией”.

В какой стране, в какой Швей­ца­рии есть место, подоб­ное Диво­го­рью? Пред­ставьте себе: на боль­шой горе стоят Дивы — огром­ные мело­вые столбы, кото­рым за мно­гие века ветер и дожди при­дали самые уди­ви­тель­ные формы. В самой горе, у осно­ва­ния Див, при­юти­лась пещер­ная цер­ковь.

Когда-то здесь на вер­шине сто­яла хазар­ская кре­пость. Под­няв­шись на гору, Киреев огля­делся вокруг — и у него оста­но­ви­лось дыха­ние. Он не был вос­тор­жен­ным чело­ве­ком, но то, что уви­дел, стоя на остром “зубе” одной из Див, заста­вило его заме­реть.

Стоял тихий лет­ний день. Внизу тонень­кой сереб­ря­ной змей­кой про­те­кала Тихая Сосна. В высо­кой реч­ной траве, в синих струях купа­лось авгу­стов­ское рыжее солнце. И далеко-далеко, во все сто­роны гори­зонта — Рос­сия. Михаил видел и без­бреж­ную степь, и могу­чий лес, сто­яв­ший сте­ной за Доном.

На залив­ных лугах пас­лись мир­ные стада. Пас­ту­хов он не смог раз­гля­деть — так было высоко. Под ногами про­ле­тали птицы… Он пла­кал, и на память при­хо­дили слова, напи­сан­ные неиз­вест­ным рус­ским чело­ве­ком в 1237 году, когда Русь опу­сто­шило мон­голь­ское наше­ствие:

“О светло свет­лая и украсно укра­шена земля Русь­кая! и мно­гими кра­со­тами удив­лена еси: озеры мно­гыми удив­лена еси, реками и кла­дязьми место­чест­ными, горами кру­тыми, холми высо­кими, дуб­ра­воми чистыми, польми див­ными, зверьми раз­лич­ными, пти­цами бещис­ле­ными, городы вели­кыми, селы див­ными, вино­грады оби­тель­ными, домы цер­ко­вь­ными, и князьми гроз­ными, бояры чест­ными, вель­мо­жами мно­гами.

Всего еси исполь­нена земля Русь­кая, а пра­ва­вер­ная вера хри­сти­янь­ская!” “Светло свет­лая”, — шеп­тал Киреев. Как часто, сидя на кухне с дру­зьями, он тоже “хоро­нил” “свою” Рос­сию. Но ведь и тот без­вест­ный рус­ский чело­век про­щался со своей “зем­лей Русь­кой”. А она жива.

– и хоте­лось жить дальше, жить и бла­го­да­рить Бога за то, что Он сде­лал его частич­кой этой вели­кой пре­крас­ной земли под назва­нием Рос­сия. Стоя здесь, на Диве, Михаил как нико­гда пони­мал чув­ства вели­кого Суво­рова, одна­жды вос­клик­нув­шего:

“Какое сча­стье! С нами Бог, мы — рус­ские!” Конечно, места, подоб­ные Диво­го­рью, встре­ча­лись ему не часто. Но с таким же тре­пе­том стал отно­ситься Киреев и к тихим рощи­цам, и к полям, бес­край­ним, как сама Рос­сия. Что уж гово­рить о его самой боль­шой любви — к рус­ским рекам.

Его запис­ная тет­радь хра­нила назва­ния рек, речек, речу­шек, в кото­рых Киреев купался, умы­вался, на бере­гах кото­рых сидел дол­гими лет­ними вече­рами, ловя в их водах послед­ние отблески вечер­ней зари. Назва­ния рек зву­чали для него как ангель­ская музыка.

Бла­го­даря им он и Рос­сию стал пред­став­лять себе чем-то оду­шев­лен­ным. Если дороги — это нерв­ные узлы, сухо­жи­лия Руси, то реки — ее кро­ве­нос­ные сосуды. Мистика — ска­жет кто-то. А пусть и так! Но после Осе­реди мог ли Киреев не стать мисти­ком?

Он шел по люби­мой своей Рос­сии, а в запис­ной книжке все меньше и меньше оста­ва­лось сво­бод­ного места: Поль­ной Воро­неж, Ламочка, Осетр, Мостья, Ранова, Кра­си­вая Меча, Непрядва, Вырка, Иста, Сне­жедь, Кудесна, Гусь, Любо­шевка, Кол­пенка, Рать, Боль­шая Курица, Гав­рило, Данило, Проня, Мошка, Ворона, Улы­быш, Скнига, Орлик, Дуб­рава, Кра­пи­венка, Ягод­ная Ряса, Яст­реб… А были реки, чьи назва­ния так и оста­ва­лись тай­ной для Кире­ева — ведь ушли в небы­тие древ­ние народы, неко­гда жив­шие на их бере­гах.

И только реки сохра­няли отго­лоски почти мерт­вых язы­ков. Почти — потому что дру­гой народ, рус­ский, при­нял как наслед­ство эти назва­ния: Дан­дур, Никур, Нинор, Нас­мир, Судо­гда, Шиво­ронь, Клязьма, Мок­шур, Ирмес, Нугрь, Кер­мись, Вой­нинга… Можно даже ска­зать, что по рекам Киреев стал самым насто­я­щим спе­ци­а­ли­стом, если так можно выра­зиться.

Это только на пер­вый и к тому же поверх­ност­ный взгляд реки отли­ча­ются шири­ной и глу­би­ной. У каж­дой реки свой харак­тер, свои осо­бен­но­сти. В отли­чие от север­ных, реки цен­тра Рос­сии более древ­ние — на них нет поро­гов, кото­рые сгла­дило бес­ко­неч­ное время. Только на Зуше под Ново­си­лью встре­тил Киреев пороги. А еще он узнал, как начи­на­ются реки

– совсем не с голу­бого ручейка, как поется в дет­ской песенке. Рож­де­ние рус­ской реки прак­ти­че­ски нельзя про­сле­дить. Обычно начало реки — это один или два сухих лога в поле, покры­тых луго­вой тра­вой. Ста­рики могут пока­зать вам место, где когда-то, во вре­мена почти былин­ные, выте­кал ручеек.

Но сей­час на десятки мет­ров — сухо. Но вот через вер­сту — несколько логов сли­ва­ются в один, боль­шой. Если непо­да­леку нахо­дится деревня, в ней обя­за­тельно вы уви­дите пер­вый искус­ствен­ный пруд, но и он еще не источ­ник реки — его напол­няет тая­ние сне­гов и лег­кие паводки.

Вы идете дальше — и вот уже перед вами “ржавцы” — лужицы сна­чала сто­я­чей и ржа­вой воды, а затем все более чистой. Вокруг — заросли осоки и дру­гой болот­ной травы. Близ сле­ду­ю­щей запруды обык­но­венно можно видеть очер­та­ния пер­вых реч­ных бере­гов, хотя насто­я­щие ключи, бью­щие, как пра­вило, из обна­жен­ных глин или извест­ня­ков, появятся ниже.

Клю­чей все больше и больше, из них бьется хру­сталь­ная ледя­ная вода. Но бьется тон­кой сла­бой струй­кой, не дости­га­ю­щей поверх­но­сти. И только из самого послед­него ключа бежит малень­кий ручеек и сли­ва­ется с таким же. Люди такое место и счи­тают исто­ком реки, хотя без сухих логов, ржав­цев ее не было бы… Нрав, харак­тер реки Киреев опре­де­лял сразу же, с пер­вого взгляда.

Не люби­тель клас­си­фи­ка­ций, более от нечего делать, он раз­де­лил тем не менее реки тех мест, где про­хо­дил, на шесть видов. Пер­вый: река течет в широ­кой и глу­бо­кой долине. Пра­вый берег — высо­кие гли­ня­ные и пес­ча­ные обрывы с мно­же­ством ополз­ней.

Левый, низ­кий берег с обшир­ными залив­ными лугами и мно­го­чис­лен­ными ста­ри­цами. Дно у таких рек пес­ча­ное, вода чистая, ров­ная и про­хлад­ная. Много мелей. Самая извест­ная из рек такого типа — Ока. Вто­рой вид: река течет в более узкой, но и более глу­бо­кой долине.

По бере­гам, часто боло­ти­стым, много клю­чей. Дно гли­ни­стое, вяз­кое. Вода мут­ная, вверху — теп­лая, а внизу — ледя­ная из-за оби­лия клю­чей. На таких реках много ому­тов, в одном из кото­рых Киреев едва не уто­нул. Тече­ние сла­бое, а потому река часто цве­тет.

Это Упа и ее при­токи. Тре­тий вид: лени­вая река, тече­ние мед­лен­ное, берега низ­кие, почти без долины. Дно — сплош­ной ил, зато кув­ши­нок — изоби­лие. Вода про­зрач­ная и очень теп­лая. Дно от самого берега глу­бо­кое, мелей нет. Таких рек осо­бенно много на гра­нице Рязан­ской и Там­бов­ской обла­стей, где они назы­ва­ются Рясами.

Есть Ягод­ная Ряса, Ста­но­вая Ряса… Чет­вер­тый вид: кру­тые берега, узкая, при­хот­ливо вью­ща­яся реч­ная долина, каме­ни­стое дно. Вода холод­ная, тече­ние быст­рое. В поло­во­дье такие реки раз­ли­ва­ются не в ширину, а вышину. Это Кра­си­вая Меча, Зуша, Дон в пре­де­лах Сред­не­рус­ской воз­вы­шен­но­сти.

Пятый вид, очень ред­кий: глу­бо­кая и широ­кая долина. На низ­мен­ном берегу — пре­крас­ные пой­мен­ные луга и ста­рицы. Вдоль реки тянутся то ли рощи, то ли леса, их еще назы­вают уре­мами: корни дере­вьев часто рас­тут в воде. Дно пес­ча­ное, вода чистая и ров­ная, с оди­на­ко­вой тем­пе­ра­ту­рой на дне и наверху.

Быть может, чита­тель несколько уто­мился от подоб­ных подроб­но­стей. При­го­дится ли все это ему

– не знаю. Автор про­сто хотел пока­зать, насколько глу­боко и серьезно увлекся наш стран­ник реками. А вот озер на его пути попа­да­лось очень мало, а потому Киреев до сих пор отно­сится к ним рав­но­душно. “Не заце­пило”, как любил гово­рить он сам.

А люди… Люди, встре­чен­ные им в пути, “заце­пили”. Слу­чай в деревне Гали­чья Гора стал для Миха­ила пере­лом­ным. Но и до него он дру­гими гла­зами уже смот­рел на мно­гое. Во время стран­ствий и после Кире­ева часто спра­ши­вали: вам не страшно одному в наше время ходить, да еще пеш­ком?

Миха­илу только и оста­ва­лось, что пожи­мать пле­чами. В самом деле: страшно ему не было, но это, согла­си­тесь, не повод ни для хва­стов­ства, ни для вос­тор­гов. Везло ли ему, Гос­подь или чьи-то молитвы хра­нили, но так полу­ча­лось, что Кире­еву встре­ча­лись сер­деч­ные и хоро­шие люди.

А в конце стран­ствий он уже мог с гор­до­стью ска­зать, что знает рус­ских людей не пона­слышке, не по теле­пе­ре­да­чам или кни­гам клас­си­ков. Киреев легко нахо­дил общий язык и с пожи­лыми кре­стьян­ками, име­ю­щими четыре класса обра­зо­ва­ния, и с про­фес­со­рами выс­ших учеб­ных заве­де­ний, и с юными школь­ни­цами, и убе­лен­ными седи­нами мона­хами.

Правда, осо­бой своей заслуги в этом Михаил не видел. Он сумел понять одну про­стую истину: хочешь открыть сердце дру­гого чело­века — открой сна­чала свое. А это было сде­лать труд­нее, чем изу­чить все созвез­дия на небе или научиться бес­шумно ходить по сухим вет­кам.

Для начала Кире­еву пред­сто­яло стать одним из этих людей и в то же время остаться самим собой. А еще суметь сми­рять соб­ствен­ную гор­дыню, при­зна­вая за дру­гими досто­ин­ства, кото­рых не было у него, не впа­дая, однако, в мни­мую сми­рен­ность, от кото­рой за вер­сту пах­нет хан­же­ством и еще боль­шей гор­ды­ней.

Михаил в дороге учился не только обхо­диться без часов и спи­чек. Он учился про­щать и про­сить про­ще­ния, учился, раз­го­ва­ри­вая с чело­ве­ком, не только слу­шать, но и слы­шать. Ока­за­лось, что даже найти ноч­лег — это целая наука. Нет, еще были запо­вед­ные места, напри­мер, Мещора, где в глу­хих лес­ных дерев­нях люди спо­рили за право взять себе на ноч­лег при­шлого чело­века.

Но потому такие места и назы­вают запо­вед­ными, что они редки. Чаще Киреев сам искал, где оста­но­виться на ночь, если была такая необ­хо­ди­мость. Все-таки обычно Михаил пред­по­чи­тал, никого не бес­по­коя, спо­койно рас­по­ло­житься на ноч­лег где-нибудь в поле или ста­ром саду.

Но ведь дожди в наших краях не редки, да и после 14 сен­тября начи­на­ются замо­розки. Так вот, если подойти к пер­вому встреч­ному и попро­ситься на ноч­лег, как бы добр и мило­сер­ден тот чело­век ни был, он почти навер­няка отка­жет, ибо в душе у него родится вопрос:

“Почему из всех обра­ти­лись ко мне?” Затем он поду­мает: “Как бы чего не вышло”. И в мыс­лях таких нет ничего обид­ного. Опыт, кото­рый дала Кире­еву дорога, научил его тому, что, про­сясь на ноч­лег, надо прежде всего… не про­ситься на ноч­лег. Исходя из своей люби­мой тео­рии пара­док­сов, Михаил при­шел к выводу, что чем силь­нее чего-то хочешь, тем у тебя меньше будет шан­сов это полу­чить.

Не жди мно­гого от людей, а будь бла­го­да­рен им за улыбку, при­вет­ствие, доб­рое слово, раз­го­вор. Киреев знал, что Бог в любом слу­чае не даст ему про­пасть, а потому совер­шенно спо­койно, не думая о том, где сего­дня он будет ноче­вать, гово­рил с чело­ве­ком о его деревне, видах на уро­жай, наи­бо­лее корот­кой дороге или о том, какой гриб для посола лучше — белый или сви­нух.

Про­хо­дило какое-то время — и между двумя людьми (это было похоже на таин­ство) вдруг воз­ни­кала неви­ди­мая связь, инте­рес, сим­па­тия. И Киреев не удив­лялся, когда встре­чен­ный им чело­век неожи­данно спра­ши­вал его: “А где вы будете ноче­вать?

” — “Не знаю”, — совер­шенно искренне отве­чал Михаил. И бла­го­да­рил, если его при­гла­шали в дом. И не роп­тал, и не оби­жался, если оста­вался без ноч­лега, если в деревне или селе ни один дом не откры­вал перед ним свои двери. Вот это была вто­рая истина, кото­рую он постиг: мало

– про­сто не оби­жаться, надо бла­го­да­рить Бога, дру­гих людей даже за тот отри­ца­тель­ный опыт, кото­рый выпа­дает на твою долю. Попа­да­лись ли ему явно пло­хие люди? Все в мире отно­си­тельно. Язык не повер­нется назвать хоро­шими Гни­лого и Бугая.

Однако сам Киреев так и не повстре­чался с ними. Одна­жды в там­бов­ской деревне Юрловка Кире­ева бук­вально выгнал, нет, не из обще­жи­тия, где он оста­но­вился, а из деревни пред­се­да­тель мест­ного кол­хоза. Этот мужик орал на Кире­ева, обе­щал спу­стить на него собак, бил себя в грудь:

“Я здесь хозяин, моя воля — закон”. Рядом, в ком­нате, испу­ганно вжав­шись в свои сту­лья, сидели то ли укра­инцы, то ли мол­да­ване, рабо­тав­шие в кол­хозе по найму. Киреев спо­койно выслу­шал пред­се­да­теля, пожал руку людям, кото­рые хотели при­ютить его, и ушел из деревни.

Испу­гался ли он хама-пред­се­да­теля? Нет. Мог ли, вос­поль­зо­вав­шись нали­чием раз­ных жур­на­лист­ских “коро­чек”, ото­мстить за себя? Без­условно. Для этого надо было попасть в рай­центр и начать доби­ваться спра­вед­ли­во­сти. Да, ему пообе­щали бы при­людно нака­зать зарвав­ше­гося “нового кол­хоз­ника”, а потом про­сто пожу­рили бы юрлов­ского вла­дыку, посо­ве­то­вав ему быть в сле­ду­ю­щий раз умнее.

Разу­ме­ется, можно было поте­шить соб­ствен­ное само­лю­бие и напи­сать ста­тью в газету. Но Киреев почув­ство­вал не гнев, а только жалость к бес­прав­ным жите­лям Юрловки, по году не полу­ча­ю­щим зар­плату, к мол­да­ва­нам, кото­рых оби­рал пред­се­да­тель, и к самому пред­се­да­телю.

Не удив­ляй­тесь. Этот мужик орал на него, раз­ма­хи­вая руками, а Киреев видел бега­ю­щие глазки, в кото­рых был нескры­ва­е­мый страх. Пред­се­да­тель боялся, что люди все рас­ска­жут при­ез­жему жур­на­ли­сту, а тот захо­чет поин­те­ре­со­ваться, откуда у пред­се­да­теля кол­хоза, где все раз­ва­лено-пере­раз­ва­лено, — такой пре­крас­ный кот­тедж.

Если бы хоть один чело­век в Юрловке осме­лился под­нять голос в защиту Кире­ева, ведь такое дикое нару­ше­ние зако­нов госте­при­им­ства явно про­ти­во­ре­чило всем обы­чаям рус­ского народа, — он бы остался, дабы под­дер­жать их. Они смол­чали. Но Михаил знал, что зав­тра в любом слу­чае ему идти дальше, а этим людям здесь жить.

Дру­гой вопрос, надо ли так жить? Но это, как гово­рится, уже совсем дру­гая исто­рия. Киреев вече­ром того же дня при­шел в село Туров­ское, где позна­ко­мился с чудес­ными людьми, супру­гами Туров­скими, их мно­го­чис­лен­ными детьми и вну­ками. А зано­чуй он в Юрловке — этого зна­ком­ства про­сто не было бы… И головы Кон­фу­ция будет недо­ста­точно, чтобы разо­браться во всем этом, думал Киреев.

Ведь выхо­дило, что он дол­жен был ска­зать спа­сибо пред­се­да­телю за то, что встре­тил Туров­ских. А больше… больше, пожа­луй, Киреев и не мог вспом­нить ничего пло­хого. Более того, не раз и не два его до глу­бины души, до слез тро­гало госте­при­им­ство рус­ских людей, их раду­шие, щед­рость… Было это под Боб­ро­вом.

Дорога шла через лес. Надви­га­лась ночь, а до города еще пред­сто­яло идти и идти. Судя по карте, дере­вень в этих местах не должно было быть. И вдруг в про­свете среди дере­вьев — ого­нек. Киреев не пове­рил своим гла­зам. Но глаза его не обма­нули.

Посреди зеле­ного луга, окру­жен­ного сплош­ным лесом, стоял домик — послед­нее напо­ми­на­ние о деревне Зеле­ный Луг, неко­гда нахо­див­шейся здесь. В домике с недо­стро­ен­ной кры­шей, без элек­три­че­ства жил пере­се­ле­нец из Кир­ги­зии Алек­сандр Лебе­дев.

– Пони­ма­ете, — гово­рил Алек­сандр Кире­еву, — и в Кир­ги­зии, и в Казах­стане у рус­ско­языч­ных, на мой взгляд, нет буду­щего. Там забыли, кто учил их эле­мен­тар­ной гра­моте. Теперь же они все делают для того, чтобы мои девочки стали людьми вто­рого сорта.

Здесь, в Рос­сии, я дам им обра­зо­ва­ние, чего бы мне это ни сто­ило. Конечно, нам тяжело, но я ста­ра­юсь не рас­ки­сать. И вообще, я по при­роде опти­мист, но порой сидишь под этим пре­крас­ным звезд­ным небом и дума­ешь: “Почему мы никому не нужны?

Дол­гим был этот груст­ный моно­лог. Алек­сандр дей­стви­тельно дер­жался с досто­ин­ством. Не без гор­до­сти он рас­ска­зал Миха­илу о том, что пусть и влез в долги, но купил корову. Теперь она их кор­ми­лица. Сам Алек­сандр сто­ро­жит поля сель­хоз­тех­ни­кума, недо­стро­ен­ный дом при­над­ле­жит той же орга­ни­за­ции. Полу­чает мало. Когда послед­ний раз ел мясо, он и не пом­нит, сахара купить не на что.

– Я готов рабо­тать. И день, и ночь. Но в Боб­рове своих без­ра­бот­ных много. Тут мне дирек­тор сель­хоз­тех­ни­кума гово­рит: мы озеро за твоим домом выко­пали, гусей будем в него запус­кать. Выра­щи­вай, мол, тебе тоже при­быль будет. Какая при­быль?!

Да, озеро выко­пали, гусей запу­стили, а постро­ить ограду — денег не хва­тило. Вокруг лес, лисиц — пол­ным-полно. Я — с одной сто­роны озера, эти рыжие бес­тии — с дру­гой. Короче, теперь я в дол­гах, как в шел­ках. Утром Киреев проснулся от шепота хозяев.

Встав, он понял все: Ольга, жена Алек­сандра, собрав послед­ние остатки муки, испекла ему на дорогу бли­нов. Ему, кото­рого они нико­гда больше не уви­дят, для кого Зеле­ный Луг — только корот­кая оста­новка на пути… Когда все зав­тра­кали, малень­кая вось­ми­лет­няя Ира про­го­во­ри­лась: “Мам, а гово­рила, что бли­нов испе­чешь только на мой день рождения…”

Киреев шел к боль­шаку, а Лебе­девы сто­яли у сво­его домика и махали ему вслед: Саша, Оля, Олеся и Ирочка…

…А в Лих­вине он ноче­вал у супру­гов Ико­но­пис­це­вых. На цен­траль­ной пло­щади сво­его род­ного городка, самого малень­кого в Рос­сии, Геор­гий Алек­се­е­вич Ико­но­пис­цев раз­вел пре­крас­ный ябло­не­вый сад. Раз­вел не по при­казу, не ради денег или славы, а про­сто ради того, чтобы Лих­вин стал еще уют­нее и краше.

Они сидели за богато накры­тым сто­лом — Ико­но­пис­цев, его жена Евдо­кия Дани­ловна и Киреев. Геор­гий Алек­се­е­вич — малень­кий, очень живой, супруга же наобо­рот — боль­шая, спо­кой­ная, молчаливая.

– Пони­ма­ете, — гово­рил Ико­но­пис­цев, — чело­век для чего ведь дол­жен жить? Для того, чтобы земля, на кото­рую он при­хо­дит, стала хоть чуточку кра­си­вее. Я знаю, надо мной мно­гие сме­ются. И когда я спе­ци­ально в Киев ездил, чтобы при­везти оттуда черенки пла­ку­чей ивы и поса­дить их на могиле нашего героя Саши Чека­лина, — тоже сме­я­лись.

А потом супруги пели песни, кото­рые сочи­нил сам Геор­гий Алек­се­е­вич. Пели, как жили и рабо­тали, — душевно. Только муж заво­дил высо­ким голо­сом, а жена Евдо­кия Дани­ловна под­пе­вала низ­ким, грудным.

Совсем дру­гие песни пели Кире­еву в кур­ской дере­веньке Кур­но­совка Софья Ива­новна Морд­ви­нова и ее дочь Вален­тина Гри­го­рьевна. Эти песни сочи­няли ста­рушки-бого­мо­лицы, стран­ству­ю­щие монахи, кото­рых в хру­щев­ские вре­мена пря­тали по домам набож­ные люди.

Крест тяже­лый, крест тяжелый,

Нету сил его поднять,

А нести его ведь надо –

В нем Гос­подня благодать.

Крест тяже­лый, путь далекий,

Кто помо­жет донести?

Помоги мене, Спаситель,

Здесь на жиз­нен­ном пути!

Крест тяже­лый, крест тяжелый,

Сам Гос­подь его поднял,

Нес Он с труд­но­стью великой,

Посреди пути упал.

И упал с кре­стом Спаситель,

Никто руку не подал…

Это была дол­гая песня, опи­сы­ва­ю­щая крест­ные часы жизни Спа­си­теля. Напев про­стой, немного зауныв­ный, но нико­гда с Кире­евым такого раньше не было: каж­дая строка песни сразу запо­ми­на­лась, будто заучен­ная наизусть. Так кир­пич под­го­ня­ется к кир­пичу, когда камен­щик кла­дет стенку. А закан­чи­ва­лась эта песня словами:

Если будешь раб ты верный,

То ты дальше крест неси,

Ороси свой след слезами,

В путь за Гос­по­дом иди.

И Царицу, Мать небесную,

Ты на помощь призывай,

Помо­гать Она тебе будет,

Только ты не унывай.

И когда потом в пути Кире­еву при­хо­ди­лось несладко, он вспо­ми­нал эти строки: “Только ты не унывай”.

Каких только людей не встре­чал Михаил в пути! С кем-то и пого­во­рить уда­ва­лось с минуту, а теп­лое чув­ство, остав­ше­еся после раз­го­вора, еще долго дер­жа­лось в душе. В Судо­где он спро­сил дорогу у девушки, ока­зав­шейся мед­сест­рой, иду­щей домой с ноч­ного дежур­ства.

Они пого­во­рили — и пошли в раз­ные сто­роны. А потом, пройдя с деся­ток мет­ров, вдруг обер­ну­лись одно­вре­менно. Обер­ну­лись и улыб­ну­лись сму­щенно. И во взгляде каж­дого была грусть. Может быть, о чем-то несбыв­шемся? Киреев так и не узнает нико­гда, как зовут эту мед­сестру из Судо­гды.

Как не узнает имени чуд­ного мужичка, упорно хотев­шего зата­щить Миха­ила в свою избу, чтобы пока­зать изоб­ре­тен­ную им машину с веч­ным дви­га­те­лем, над кото­рой он рабо­тал пят­на­дцать лет. Не спро­сил Киреев и как зовут бабушку, бро­сив­шу­юся ему на помощь, когда огром­ная улич­ная собака, сорвав­шись с цепи, кину­лась на Михаила.

– Ах ты, отро­дье, ах ты, бес­тия, зачем на чело­века кида­ешься, злы­дина? — храбро отби­вала бабушка его от собаки. А потом ска­зала Кире­еву: — Пой­демте, я вас до конца деревни про­вожу. У этой зве­рюги жут­кие зубы, она всех про­хо­жих перекусала.

Не надо думать, что Киреев смот­рел на Рос­сию, на рус­ских людей как бы сквозь розо­вые очки. Нет, он видел и жут­кое пьян­ство, и грязь, и нищету, и хам­ство, и без­за­ко­ние, и покор­ность этому без­за­ко­нию, и пота­ка­ние хам­ству… Но Михаил любил эту страну, этих людей.

Нельзя чело­веку гово­рить все время: “Ты сви­нья, сви­нья, сви­нья” — он и в самом деле тогда захрю­кает. Ему даже пья­нень­кие, жад­нень­кие и гряз­нень­кие люди виде­лись дру­гими. И для них у него нахо­ди­лось доб­рое и искрен­нее слово. Киреев даже образ при­ду­мал: лежит на земле алмаз.

И засы­пан алмаз наво­зом, гря­зью, мусо­ром. Не поле­нись, раз­греби мусор, выброси грязь — и в твоих руках засвер­кает алмаз. Боишься испач­кать руки, гово­ришь — не может быть в этой земле алмаза? Бог тебе судья… После стран­ствий по всем этим про­сел­кам, дуб­ра­вам, зате­рян­ным в глуши дере­вуш­кам, после посе­ще­ния горо­дов, сонно смот­ря­щих окнами ста­рых домов в спо­кой­ные воды рек, у Кире­ева уже не про­хо­дило ощу­ще­ние, что он при­кос­нулся к чему-то чистому-чистому, свет­лому-свет­лому.

С горь­кой усмеш­кой вспо­ми­нал он теперь “муд­ре­цов”, живу­щих в сто­ли­цах, деля­щих людей на элиту и толпу, опре­де­ля­ю­щих, кто есть совесть нации, кто достоин зва­ния пер­вого интел­ли­гента, а кто — вто­рого и так далее — по ран­жиру. Вспо­ми­нал их эмо­ци­о­наль­ную над­рыв­ность, страсть к позе, любовь к пате­тике, гром­кой фразе.

А здесь, в глу­бинке, были дру­гие люди. Они мало гово­рили, вни­ма­тельно слу­шали, нико­гда не спе­шили с выво­дами. Но если откры­вали дру­гому душу, то откры­вали без утайки, до донышка. И разве было зазорно учиться у них? Когда в одной туль­ской дере­веньке Нико­лай Пет­ро­вич Дац­ков, быв­ший кол­хоз­ный конюх, гово­рил с Миха­и­лом о жизни, тот только диву давался муд­рой живо­пис­но­сти языка этого чело­века.

– Ты пони­ма­ешь, Про­ко­фьич, куда этот сукин сын кло­нит? — спро­сил он Киреева.

– Куда?

– Зна­ешь, как в Рос­сии назы­вали пуб­лич­ные дома?

– Не знаю.

– Домами тер­пи­мо­сти. А теперь хотят всю страну сде­лать… Тьфу, — ста­рик даже плюнул.

– Нико­лай Пет­ро­вич, но этот, как вы ска­зали, сукин сын вроде бы добра всем нам хочет…

– Не верь, Про­ко­фьич, не верь. Тер­пи­мо­сти в Рос­сии, видишь, мало. А вот Гос­подь при­ка­зы­вал быть крот­кими, чистыми серд­цем, жаж­дать правды — разве не так?

– Бла­жени, мило­сти­вии, яко тии поми­ло­ваны будут, — неожи­данно про­из­несла доселе без­молвно сидев­шая Ели­за­вета Пет­ровна, вдо­вая сестра хозя­ина дома.

– Вот! — обра­до­вался под­сказке Дац­ков. — Пра­вильно! Мило­серд­ными быть надо. А о тер­пи­мо­сти ничего не ска­зано. Зна­ешь, Про­ко­фьич, почему?

– Почему?

– Если чело­век тер­пим — зна­чит, не любит никого.

– Ну ты загнул, бра­тик, — вновь подала голос Ели­за­вета Петровна.

– Не любит! Они теп­лохлад­ные — все эти тер­пи­мые. Когда мою внучку будут уби­вать… ладно, ладно,

– попра­вился ста­рик, — не уби­вать — жизнь ей пор­тить ста­нут, соблаз­нять… Не знаю, кто — сек­танты, нар­ко­маны, чело­век какой пло­хой, да кто угодно, — я смогу отно­ситься к этому тер­пимо? А где-то сей­час, в Туле или Москве, с внуч­кой, доче­рью или сыном дру­гого чело­века про­ис­хо­дит такое.

– Но ты же не такой, Нико­лай. Что на себя наговариваешь?

– И слава Богу, сестра, что не такой. Пойми, Про­ко­фьич, все эти слова о тер­пи­мо­сти — слад­кий яд. Зло сна­чала все­гда в мень­шин­стве. А потом живешь, живешь, и тебе кажется, что оно, зло, — везде. Кру­гом одно зло. Почему? А ты пред­став­ле­ние име­ешь, как дей­ствует любое меньшинство?

– Какое мень­шин­ство, Пет­ро­вич? — спро­сил сель­ского фило­софа Киреев.

– Любое. Сна­чала оно, мень­шин­ство, ску­лит: не бейте, поща­дите. Поща­дили. Вот такие тер­пи­мые, как те. — И ста­рик пока­зал на экран теле­ви­зора, где уже все в сту­дии убеж­дали друг друга в том, что Рос­сия нико­гда не ста­нет циви­ли­зо­ван­ной стра­ной, пока у нас так мало тер­пи­мо­сти.

— Мень­шин­ство уже без ску­ле­ния про­сить нач­нет: да, мы дру­гие, но почему вы за это пре­зи­ра­ете нас? Хорошо, такие так такие. И вдруг рез­кий окрик. Это мень­шин­ство уже тре­бует у боль­шин­ства: не кажется ли вам, гос­пода хоро­шие, что пора нам местами меняться?

– Ты о голу­бых, что ли, гово­ришь? — спро­сила Ели­за­вета Петровна.

– Я про все цвета радуги объ­яс­нял, — пари­ро­вал Нико­лай Пет­ро­вич. — Дело не в цвете — он для удоб­ства дается, дело в сущ­но­сти. Почему не спра­ши­ва­ешь, Про­ко­фьич, о какой я сущ­но­сти говорю?

– И то правда, о какой? — послушно отклик­нулся Киреев.

– А о той самой. Дело ведь не в том, кого больше и насколько. Зав­тра, пред­по­ло­жим, все тер­пи­мыми ста­нут, а я все равно буду себя боль­шин­ством считать.

– При Хру­щеве это куль­том лич­но­сти назы­вали, — сестра фило­софа явно была не обде­лена чув­ством юмора.

– Ты только о Никите мне ничего не говори, — вски­пел стар­ший брат. — А то я здесь такого наго­ворю. Я потому буду боль­шин­ством, что знаю: я за Добро про­тив Зла. Не пере­би­вай, сестра! Да, надо мной можно посме­яться, мол, возо­мнил о себе, да и откуда мне знать, за Добро ли я на самом деле. За Добро. Потому что хочу быть мило­серд­ным, жаж­дать правды и быть кротким.

– А можно быть крот­ким и нетер­пи­мым одно­вре­менно? — спро­сил Киреев.

– И можно, и нужно! Полу­ча­ется не все­гда, но нужно. Тут нам давеча свя­щен­ник наш про Марка и про Унию рас­ска­зы­вал. Как его бишь звали…

– Эфес­ский? — под­ска­зал Киреев. — Если про Унию, то это Марк Эфес­ский.

– Точно! Ведь все тогда эту тре­кля­тую Унию с Римом при­няли, даже епи­скопы. А он один остался или почти один. Его уго­ва­ри­вают: смотри, мол, какие люди согла­си­лись, не чета тебе. Согла­шайся и ты. И зна­ешь, Про­ко­фьич, что Марк им ска­зал? — Хоро­ший рас­сказ­чик, ста­рик сде­лал эффект­ную паузу.

– Пони­маю, Нико­лай Пет­ро­вич. Мне один очень муд­рый… нет, не так… Очень свя­той жизни чело­век ска­зал: люби Бога — и делай, что хочешь.

– Пра­вильно. Вот мы и дошли до сути. Вспом­ним, как ска­зано: воз­люби Гос­пода Бога тво­его всем серд­цем твоим, и всею душею твоею, и всем разу­ме­нием твоим…

– …и воз­люби ближ­него тво­его, как самого себя, — закон­чила цитату Ели­за­вета Петровна.

– Точно. Воз­люби ближ­него, а воз­лю­бишь по-насто­я­щему — и уйдет вся твоя тер­пи­мость в тартарары.

А потом Киреев про­сто пере­стал удив­ляться, так много повстре­чал он в дороге фило­со­фов, изоб­ре­та­те­лей и поэтов, хоть по жизни чис­ли­лись все они коню­хами, рабо­чими, учи­те­лями, биб­лио­те­ка­рями. Ведь важно не кто ты, а что у тебя в голове и сердце.

Впро­чем, один раз Кире­ева все-таки уди­вили. В малень­ком городке Тишан­ске, меньше кото­рого в Рос­сии разве что Лих­вин, он зано­че­вал у мест­ного кра­е­веда, в про­шлом учи­теля исто­рии Олега Иго­ре­вича Тол­сти­кова. В свое время Киреев читал речь Досто­ев­ского на откры­тии памят­ника Пуш­кину в Москве, в кото­рой Федор Михай­ло­вич напи­сал о все­мир­ной отзыв­чи­во­сти нашего рус­ского гения, о том, что именно Пуш­кин раз­де­ляет с наро­дом нашим эту спо­соб­ность.

Глав­ней­шую спо­соб­ность нашей наци­о­наль­но­сти — под­чер­ки­вал Досто­ев­ский. Но все равно, то, что уви­дел Киреев в заху­да­лом городке, пора­зило его. Ока­зы­ва­ется, на квар­тире Тол­сти­кова каж­дую неделю соби­рался кру­жок люби­те­лей англий­ской поэ­зии.

Правда, вхо­дило в него всего шесть чело­век. Но пред­ставьте себе: Тишанск, древ­ний горо­док, поте­ряв­ший даже ста­тус рай­он­ного цен­тра. Из пред­при­я­тий рабо­тает только хле­бо­за­вод. По вече­рам отклю­чают свет. Зар­плату и пен­сии задер­жи­вают по пол­года и больше.

И вот именно здесь Кире­еву посчаст­ли­ви­лось попри­сут­ство­вать на засе­да­нии кружка люби­те­лей англий­ской поэ­зии. Опять отклю­чили свет, начав­ша­яся осень бро­сала в окно малень­кого домика на улице Уриц­кого жел­тые листья. На столе само­вар.

Встре­ча­е­мый бур­ными апло­дис­мен­тами хозяин ста­вит керо­си­но­вую лампу на стол. Апло­дис­менты пред­на­зна­ча­лись лампе, но Тол­сти­ков все равно кла­ня­ется. Он и откры­вает оче­ред­ное засе­да­ние кружка, на кото­ром обсуж­дался всего один вопрос: чей пере­вод сти­хо­тво­ре­ния Джона Китса “Куз­не­чик и свер­чок” лучше — Мар­шака, Пастер­нака, Суха­рева, Спен­диа­ро­вой, Поки­дова, Нови­ко­вой или Чухон­цева.

Вовеки не замрет, не прекратится

Поэ­зия земли. Когда в листве,

От зноя осла­бев, умолк­нут птицы,

Мы слы­шим голос в ско­шен­ной траве

Куз­не­чика. Спе­шит он насладиться

Своим уча­стьем в лет­нем торжестве,

То зазве­нит, то снова притаится

И помол­чит минуту или две.

Глава сорок четвертая

Гуси­ная стая, воз­вра­щав­ша­яся с дале­кого юга к род­ным север­ным озе­рам, над этим огром­ным скоп­ле­нием домов, труб, машин и людей ста­ра­лась про­ле­теть как можно быст­рее. Гуси летели сосре­до­то­ченно и безмолвно.

Киреев проснулся. Уви­дев, что часы пока­зы­вали уже восемь утра, вско­чил с постели.

– Надо же, что только не при­сни­лось! Какие-то гуси, дороги, иконы… Жаль, все осталь­ное забы­лось, что-то любо­пыт­ное было, — с недав­них пор у Миха­ила Про­ко­фье­вича Кире­ева выра­бо­та­лась при­вычка гово­рить вслух. — К чему снятся птицы? Надо посмот­реть сон­ник. А икона?

И тут он вспом­нил, что не время раз­го­ва­ри­вать, а пора бежать в боль­ницу, на кон­суль­та­цию. Михаил Про­ко­фье­вич изрядно нерв­ни­чал, но что-то под­ска­зы­вало ему: все будет хорошо. Ждал он недолго. Зара­нее запи­сался в числе пер­вых, так как сего­дня у Кире­ева было мно­же­ство дел. Самое глав­ное — ран­деву с бан­ки­ром Хай­ки­ным. Дай Бог, чтобы все заду­ман­ное полу­чи­лось, дай Бог.

– Киреев! — Это вызы­вали его.

– Раз­де­вай­тесь до пояса и ложи­тесь на кушетку. Моло­дой врач, судя по таб­личке — Крав­чук Вла­ди­слав Иго­ре­вич, осмат­ри­вал Кире­ева долго и внимательно.

– Вот здесь больно?

– Да, немножко. И левее еще. Угу, вот тут. Что-то серьез­ное, как вы дума­ете? Взгляд врача упал на пиджак Кире­ева, висев­ший на спинке стула. Точ­нее, на зна­чок, при­ко­ло­тый к лац­кану: “Тор­педо”.

– Вы тор­пе­до­вец, Михаил Про­ко­фье­вич? — неожи­данно спро­сил врач.

– Да, — удив­ленно отве­тил Киреев. — Почти трид­цать лет болею. Еще когда Стрель­цов играл. Тогда у нас команда была! Вели­кая команда!

– Я вообще-то за “Спар­так” всю жизнь болею. Но “Тор­педо” ува­жаю. Наши, конечно, опять пер­выми будут, а ваши, думаю, за тре­тье место поборются.

– Да я наде­юсь. У них вроде тре­нер новый. А что у меня, Вла­ди­слав Иго­ре­вич? Что-то серьезное?

– Пустяки. Ваша Марина Пет­ровна пере­стра­хов­щица. Баналь­ный гастро­дуо­де­нит. Сей­час я рецеп­тик вам выпишу. А так — поре­жи­мьте с месяц, поменьше вол­не­ний — и все будет нор­мально. Они про­сти­лись как луч­шие дру­зья. С плеч будто гора сва­ли­лась. В вести­бюле у Кире­ева сра­бо­тал мобиль­ный телефон.

– Ты где про­па­да­ешь? — его ста­рый друг сво­бод­ный жур­на­лист Костя Венич­кин чуть ли не орал в трубку. — Быстро в банк поезжай.

– Все, еду. Я из боль­ницы. У меня все хорошо.

– Ты даже не зна­ешь, как у тебя хорошо. Иоська тебя ждет.

– Что, согла­сен дать интервью?

– Не уга­дал! Гони бутылку, что это я, — ящик коньяка: тебя на работу в банк берут.

– Кем? — опе­шил Киреев.

– Замом Хай­кина. Будешь кури­ро­вать связь с общественностью.

– Слу­шай, сего­дня не пер­вое апреля, а седьмое.

– Да не шучу я, ста­рик. Сам в трансе. Ему твои ста­тьи пока­зали, досье на тебя.

– Досье?

– Милый мой, это же круп­ней­ший банк, госу­дар­ство в госу­дар­стве. Но он ста­тьи и читать не стал, на морду твою посмот­рел и как отре­зал: берем, говорит.

– Почему?

– Поли­тика, брат. Сам посуди: ты у нас блон­ди­ни­стый, глаза голу­бые, доб­рые. На тебя посмотришь

– и тебе верить хочется. Ску­ме­кал, наконец?

– Да. То есть нет.

– У них раньше на твоем месте некий Ряби­нин работал…

– Фами­лия мне ни о чем не говорит.

– Ста­рик, фами­лия гово­рит только тогда, когда твою фами­лию все знают. А это — уро­вень Хай­кина и выше. Так вот, на этого Ряби­нина только посмот­ришь — сразу видно: жулик. А ты — чест­ный человек.

– Откуда ты знаешь?

– По край­ней мере, на дан­ном этапе. Да еще и с внеш­но­стью або­ри­ген­ской нации. Я же тебе сказал

– это поли­тика. Ску­ме­кал, наконец?

– Кажется, да. Что я дол­жен сей­час делать?

– Одеть луч­ший костюм.

– Уже.

– Одел уже? Луч­ший? На кото­ром зна­чок “Тор­педо”? — Вздох в трубке. — Если это луч­ший… Ничего, скоро при­ба­рах­лишься. Только “Тор­педо” сними, а вдруг он за “Динамо” болеет? И мчись сюда. Что есть духу.

Когда вече­ром немного пья­ный и очень счаст­ли­вый Киреев при­шел домой, дверь, к его удив­ле­нию, была открыта. На кухне, как ни в чем не бывало, суе­ти­лась Галина.

– Ты что здесь дела­ешь? — опе­шил Михаил Прокофьевич.

– Котик! — И Галина бро­си­лась на шею мужа.

– Постой, постой. А как же этот, Павлов?

– Ну вот, я думала, он обрадуется…

– Я обра­до­вался, но ты же к нему ушла.

– Да дурак этот твой Павлов.

– Мой?

– Не при­ди­райся к сло­вам. Ты сам про­сил меня вер­нуться. Ну все, все. Обними меня. Вот так. Хоро­ший мой. Кстати, а это правда, что ты у Хай­кина будешь рабо­тать? …Киреев вско­чил, как ужа­лен­ный. Где сон, а где явь? Он осмот­релся. Это не мос­ков­ская квар­тира. На столе стоит икона, под ногами, свер­нув­шись кала­чи­ком, спит Свер­чок. Как же хорошо стало сразу Кирееву!

– Вста­вай, рыжий, а еще зверь назы­ва­ешься, — тихонько толк­нул Михаил ногой Сверчка. — Хоть с тобой поде­люсь радо­стью. Про­сы­пайся, кому я ска­зал! Пред­став­ля­ешь, вот пара­докс так пара­докс. У меня во сне сбы­лось все, о чем я меч­тал год назад.

И как меч­тал, рыжий! А сей­час я проснулся в холод­ном поту. Но к чему этот сон? Так, часов у нас нет, кален­даря тоже. Когда вчера я брал молоко у Пота­пыча, он ска­зал… Что же он ска­зал? Вспом­нил: к нему зав­тра, то есть сего­дня, при­дут дом стра­хо­вать.

Обе­щали, гово­рит, два­дцать девя­того апреля. Теперь все понятно! То, что его сего­дняш­ний сон не слу­чаен, Киреев Сверчку рас­ска­зы­вать не соби­рался. Но теперь и сам все понял окон­ча­тельно: пер­вого мая — день рож­де­ния Лизы. А он ни на могилке ее не был ни разу, ни роди­те­лей девочки не видел.

Да и вообще, не слиш­ком ли долго он отхо­дит после мар­тов­ского стресса? То необычно ран­няя Пасха, то хло­поты с пере­ез­дом в Стар­го­род Федора. Парень — умница, купил дом совсем неда­леко от кире­ев­ского и сей­час обу­стра­и­вает его. Домик запу­щен немного, но Федор обе­ща­ется к июлю — они с Юлей решили сыг­рать сва­дьбу в день своей необык­но­вен­ной встречи, в конце июля, — все спра­вить.

Михаил в меру своих сил помо­гал и помо­гает Нови­кову. Поти­хо­нечку при­ни­мает боль­ных — два раза в неделю при­хо­дит в стар­го­род­скую поли­кли­нику, где его друг, глав­врач Вла­ди­мир Пет­ро­вич Онеж­ский, выде­лил ему каби­нет. При­хо­дят к Кире­еву с уже постав­лен­ным диа­гно­зом, и он про­сто реко­мен­дует боль­ным те или иные травы.

Вла­ди­мир Пав­ло­вич сам упро­сил об этом Миха­ила. Бюд­жет прак­ти­че­ски не выде­ляет больше средств, даже йода и бин­тов купить не на что. Онеж­ский замыс­лил, что с весны несколько его сани­та­рок будут соби­рать по окрест­ным полям и рощам травы, кото­рые потом боль­ные смо­гут купить по цене более деше­вой, чем в обыч­ной аптеке.

Понятно, что клю­че­вой фигу­рой в этой цепочке ста­но­вился Киреев, кото­рый дол­жен реко­мен­до­вать, какие травы надо боль­ному пить. Михаил долго сомне­вался, но из ува­же­ния к другу и после бла­го­сло­ве­ния мест­ного свя­щен­ника отца Нико­лая согла­сился.

Поста­вив, правда, два усло­вия: Онеж­ский не дол­жен пла­тить ему денег, а только обя­зан был при­ста­вить к нему моло­дого врача, кото­рый дол­жен или должна будет поти­хоньку пере­ни­мать эту науку. Дру­зья уда­рили по рукам. Киреев быстро собрался в дорогу.

Отдал Юле Сверчка — и уже вече­ром того же дня был в Москве. Москва пока­за­лась ему похо­ро­шев­шей и более свет­лой. Но все равно, в пер­во­пре­столь­ной Киреев чув­ство­вал себя гостем. Ноче­вал он у ста­рин­ного при­я­теля, впро­чем, особо ему не надо­едал: утром ухо­дил, при­хо­дил вече­ром.

Съез­дил в Коло­мен­ское, побро­дил по тем местам в цен­тре города, где любил ходить в моло­до­сти. Было у Кире­ева огром­ное жела­ние съез­дить на прием к Крав­чуку. Да, это было бы очень эффектно, зайти к нему и небрежно бро­сить: “Хок эрат ин фатис” — “Так было суж­дено”.

Но правы те же древ­ние: “Аль­ти­сима квэкэ флю­мина минима сону лябун­тур” — “Самые глу­бо­кие реки текут с наи­мень­шим шумом”. Эффектно, но глупо. Что можно ска­зать этим при­хо­дом? Что Крав­чук Вла­ди­слав Иго­ре­вич ошибся, зара­нее похо­ро­нив его?

Так не оши­ба­ется тот, кто ничего не делает. Ска­зать, мол, пере­дайте вашим боль­ным, чтобы нико­гда не теряли надежды? Но ведь его слу­чай дей­стви­тельно очень редок. А наде­яться надо все­гда. Одним сло­вом, в боль­ницу Киреев не пошел, зато схо­дил на фут­бол.

Ему было инте­ресно рядом с моло­дыми ребя­тами в черно-белых тор­пе­дов­ских шар­фах. Киреев купил себе такой же, а потом про­кри­чал от души пол­тора часа на три­буне “Луж­ни­ков”. Полу­чив дозу адре­на­лина, поехал к маме одного сво­его друга, увы, уже ушед­шего.

* * *

Ира решила так: кому дорога память о Лизе — тому ничего не надо напо­ми­нать, а потому никого в этот день она не звала. Раньше всех, в десять утра, при­шел Виктор.

– Давай я тебе помогу.

Он уже три месяца жил у своих дру­зей в ближ­нем Под­мос­ко­вье. Ира подала заяв­ле­ние на раз­вод, но не хва­тало, как ей объ­яс­нили, судей, и их дело все никак не могли рас­смот­реть. Сего­дня Ира не стала ругаться. Спросила:

– Деньги есть?

– Немного.

– Возьми в обыч­ном месте, в шкафу, сбе­гай в мага­зин, я не все купила.

– Хорошо, давай сумку.

– Уже забыл, где сумки лежат?

– Не забыл, но не хозяин я теперь здесь. Может, кто дру­гой появился? — Видимо, этот вопрос вол­но­вал Боброва.

– Не бол­тай ерунды. Когда появится — узна­ешь пер­вым. Обе­щаю. Еще через час при­шла Наташа. Они теперь виде­лись очень редко. Узнав, что Коте­ноч­кина часто бывает у Воро­но­вой, Ира вна­чале даже немного рев­но­вала, но потом сми­ри­лась. Навер­ное, все-таки их больше объ­еди­няла Лиза. А сего­дня Наташа прямо с порога предложила:

– Говори, что делать надо. Я спе­ци­ально пораньше при­шла, чтобы помочь. Когда еще через неко­то­рое время при­шла Софья Воро­нова и тут же, не раз­де­ва­ясь, попросила:

– Ирочка, давай мне фронт работы, — то Боб­рова не выдер­жала и рассмеялась:

– Уже все готово, помощ­ники. Как сго­во­ри­лись. Впро­чем, много гостей Ира и не ждала. Ее две подруги уехали на свои дачи, дру­зей мужа она не видела давно. Послед­ней подъ­е­хала Мещер­ская. Воро­нова удивилась:

– Я думала, ты на даче.

После встречи Нового года отно­ше­ния между подру­гами заметно охла­дели. Ини­ци­а­то­ром стала Софья- млад­шая. Заве­ре­ния Мещер­ской, что, при­гла­шая Кова­ленко, она дей­ство­вала из луч­ших побуж­де­ний, только усу­гу­били поло­же­ние. И хотя внешне мало что изме­ни­лось и обе Софьи пере­зва­ни­ва­лись друг с дру­гом, преж­ней сер­деч­но­сти в их отно­ше­ниях уже не было.

Впро­чем, Ира сразу же ска­зала, когда пять чело­век усе­лись за стол:

– Доро­гие мои дру­зья! Сего­дня у нас не поминки. Сего­дня — день рож­де­ния моей… нашей Лизы. Если буду пла­кать… вы уж про­стите. Ровно год назад мы отме­чали ее девя­ти­ле­тие. Из тех, кто сей­час нахо­дится здесь, на нем были мы с Витей и Наташа. Это был заме­ча­тель­ный день рож­де­ния. Дру­гого такого у Лизы… — Ира заплакала.

– Ира, сядь, успо­койся. — Вик­тор обнял жену за плечи.

– Я спо­койна. Ничего. Про­сто… теперь я пони­маю, что самое страш­ное на свете — пере­жить сво­его ребенка… Мы с Витей это пере­жили, а может, и не пере­жили… Я обе­щаю, что больше сего­дня пла­кать не буду… Лиза была свет­лым чело­веч­ком. Навер­ное, Бог ее и взял к себе потому, чтобы вся эта грязь, кото­рой так много в нынеш­ней жизни, ее не каса­лась.

– Поняли, Ирочка, — ска­зала Наташа, кото­рую под­дер­жали и другие.

– Я еще послед­нее хочу ска­зать. Сего­дня я… сего­дня мы с Вик­то­ром никого не звали. Никому не напо­ми­нали о том, что у Лизы пер­вого мая день рож­де­ния. Вы при­шли по зову сердца. Спа­сибо вам. Всех вас Лиза очень любила. Жаль, нет еще одного чело­века — вы зна­ете, о ком я говорю.

– Ира, все, отдохни. Ты пра­вильно все гово­ришь, а потом реветь начи­на­ешь. Лиза бы огор­чи­лась… Давайте помя­нем… мою дочку и… — запла­кал и он.

– А ну вас, — рас­сер­ди­лась Наташа. — Я беру власть в свои руки… Они выпили. Поти­хоньку завя­зался раз­го­вор. Уже более спо­кой­ный, без слез. Неожи­данно в дверь позво­нили. Наташа посмот­рела на Воро­нову, та на Коте­ноч­кину. Вошел, сму­ща­ясь, отец Борис.

– Изви­ните, опоз­дал. Можно я при­со­еди­нюсь к столь достой­ным людям?

– Про­хо­дите, батюшка, — захло­по­тала обра­до­ван­ная Ира. Вик­тор побе­жал в кухню за стулом.

– Ты думала, что он при­е­дет? — тихо спро­сила у Софьи поняв­шая все Мещерская.

– В глу­бине души наде­я­лась, но не то чтобы очень.

– Млад­шая?

– Что?

– Арка­дий Рева­зо­вич от тебя отстал?

– Пока нет. Как и обе­щал, я по уши в его розах.

– Куда их ставишь?

– Даша их в мусо­ро­сбор­ник выносит.

– А ты не при­ни­май их.

– Спа­сибо за совет. Он розы через посыль­ных пере­дает. Зво­нок — вам букет — распишитесь.

– Про­сти меня, — вдруг ска­зала Мещерская.

– Да что уж там. Ты ведь и правда хотела как лучше. Слу­шай, ты еще хлю­пать будешь!

– Подо­жди. Ты еще не зна­ешь всего. Я…

– Знаю, — улыб­ну­лась Воро­нова. — У тебя замы­сел ковар­ный был. Баб­ник Кова­ленко пуд­рит мне мозги, я пере­стаю думать о Кире­еве, но тут появ­ля­ется Ферапонтик.

– Ты меня презираешь?

– Да люблю я тебя, хотя не знаю, за что. Дело ведь не в Кире­еве, старшая.

– А в ком?

– Во мне. Я дру­гая стала, пони­ма­ешь? И бла­го­даря Боб­ренку тоже. Мещер­ская пожала под сто­лом руку Софьи.

– Спа­сибо. Я ото­шью этого Аркадия.

– Я сама справлюсь.

– Кстати, мы давно с тобой сер­дечно не обща­лись. Недавно Фера­понт девушку домой при­во­дил зна­ко­миться. Нам с Ильей понра­ви­лась. На тебя чем-то похожа.

– Я рада. Правда, стар­шая, очень рада. Вот только жаль, пой­дут внуки — забу­дешь ты меня совсем. Мещер­ская не успела отве­тить. Воро­нова, взяв бокал и под­няв­шись, попросила:

– Если поз­во­лите, я хотела бы ска­зать несколько слов. Все замолчали.

– Я здесь младше всех и не имею, навер­ное, права гово­рить прежде Наташи, кото­рая столько лет была для Боб­ро­вых надеж­дой и опорой.

– Пере­стань, — засму­ща­лась Котеночкина.

– Отец Борис дол­жен бы как свя­щен­ник гово­рить прежде меня. Да и Софья Мещер­ская, с лег­кой руки Лизы ее все стали назы­вать стар­шей, тоже — она все-таки создала тот фонд, о кото­ром мы так меч­тали в про­шлом году. Я ото­шла от уча­стия в этом деле, Наташа, загру­жен­ная сверх меры, — тоже, а Софья не сдалась.

При­шла пора сму­щаться и Мещерской:

– Ничего я осо­бен­ного и не сделала.

– И все-таки, почему я взяла слово и именно сей­час? Хочу ска­зать вам то, что еще никому не гово­рила. Во время моего про­ща­ния с Лизой мы… В рус­ском языке есть слово “побра­таться”, то есть стать бра­тьями. Мы стали сест­рами. И полу­ча­ется, Ирочка и Витя, я стала вашей назва­ной доче­рью, хотя пони­маю, что по воз­расту не намного младше вас. То, что я скажу сей­час, счи­тайте, говорю и по пору­че­нию Лизы.

В этот момент от цветка одной из белых роз, сто­яв­ших перед порт­ре­том Лизы, упал лепесток.

– Странно, све­жие вроде розы, — ска­зала Наталья.

– Не странно, Котик, это знак. Лиза под­твер­ждает мои пол­но­мо­чия. Так вот, Ира и Витя. Витя и Ира. Если вы рас­ста­не­тесь, если рас­па­дется ваша семья, знайте, вы пре­да­дите память о своей… о нашей Лизе. Вот. — Софья села и заплакала.

– Одна я сего­дня не ревела… Но я под­дер­жи­ваю каж­дое слово моей подруги, — ска­зала Котеночкина.

Ира и Вик­тор сидели, опу­стив головы. Боб­рова тере­била паль­цем кра­е­шек стола.

– Поскольку, как ска­зали, я была надеж­дой и опо­рой, то я скажу тоже, — про­дол­жила Наташа.

– Если о нас, то не надо больше ничего гово­рить, — глухо про­из­нес Вик­тор. — Это я во всем вино­ват. Ира здесь не при чем. Ей нужна была в тот момент моя помощь, а я рас­кис… Ира посмот­рела на Виктора.

– Нет, я тоже… вино­вата. И ты про­сти меня. Вновь раз­дался шорох. Еще один лепе­сток упал.

– Ну ты смотри! А ска­зали, све­жие, — стала сокру­шаться Наташа.

– Тебе же объ­яс­нили, — Мещер­ская кив­нула в сто­рону Софьи, — это знак.

– Это кра­сиво, конечно, но в эти знаки верят только два ненор­маль­ных чело­века — Софья Нико­ла­евна и сама зна­ешь кто. Не будь, стар­шая, тре­тьей. Не советую.

– Не кипя­тись, Ната­шенька, — попро­сила Коте­ноч­кину Ира.

– Да нет, я про­сто знаю, что это сов­па­де­ние. Игра. Спро­сите пра­во­слав­ного свя­щен­ника, он вам ска­жет. Ска­жите им, батюшка.

И таким забав­ным полу­чился у Наташи пере­ход от глав­ной тирады к “ска­жите им, батюшка”, что все рассмеялись.

– А я в это верю, — тихо ска­зал свя­щен­ник. — У меня не боль­шой стаж работы, если можно, конечно, назвать рабо­той то, чем я зани­ма­юсь, но, поверьте, мог бы рас­ска­зать вам много уди­ви­тель­ного. Один слу­чай запом­нился. Я ходил и про­дол­жаю ходить в очень достой­ную семью.

Муж и жена — веру­ю­щие люди. Их сын был лет­чи­ком-испы­та­те­лем, слу­жил где-то под Мур­ман­ском. Одна­жды я зашел к ним в гости. Стали пить чай. А на стене висел порт­рет их сына. На нем — моло­дой, кра­си­вый парень. Порт­рет боль­шой, под стек­лом в рамке.

Чуть левее часы висели. Ста­рин­ные, с боем. Зазве­нели часы, я посмот­рел — три часа дня. И вдруг фото­гра­фия падает — стекло вдре­безги, рамка лома­ется… А потом ока­за­лось, что в этот же день, в это же мгно­ве­ние их сын погиб. Само­лет раз­бился… Такая исто­рия. Но я хочу сей­час при­со­еди­ниться к тому, что здесь сказали.

– И отец Борис обра­тился к Боб­ро­вым: — Вы люди вен­чан­ные, перед Богом обет давали. “Не Богу ли пови­нется душа моя? От Того бо спа­се­ние мое”.

– “Ибо Той Бог мой и Спас мой, Заступ­ник мой, не подви­жуся наи­паче”, — про­дол­жил дру­гой человек.

Все обер­ну­лись на голос. В две­рях стоял никем доселе не заме­чен­ный Киреев. Свя­щен­ник впер­вые видел этого муж­чину, но отец Борис понял — его здесь ждали. Понял по той реак­ции, кото­рую вызвало появ­ле­ние незна­комца. Ира быстро встала и бро­си­лась к Миха­илу. Они обнялись.

– Миша! При­шел! Вот видишь, похо­ро­нили мы звез­дочку нашу. Ира пла­кала, а Киреев молча гла­дил ее по голове. Потом подал руку Вик­тору. Всем осталь­ным низко поклонился.

Мещер­ская с любо­пыт­ством смот­рела на вошед­шего, тоже поняв, кто при­шел. Ната­лья во все глаза смот­рела на Миха­ила. Вроде он, а вроде не он. И дело не в тесемке из бере­сты на лбу, кото­рой раньше не было. Изме­ни­лось все — осанка, жесты, взгляд.

И гово­рить он стал по-дру­гому: не быстро, не мед­ленно, как-то веско, с пау­зами между фра­зами. И тут только Наташа вспом­нила про Софью. Воро­нова сна­чала поблед­нела, но в целом дер­жа­лась уве­ренно. На поклон Кире­ева отве­тила кив­ком головы, что-то спро­сила у Мещерской.

Ира пред­ста­вила Миха­илу отца Бориса и Софью Мещер­скую. Два лег­ких поклона. Стул Кире­еву поста­вили на углу стола, между Ирой и Ната­шей. Когда Вик­тор налил Миха­илу в рюмку водки, Киреев вдруг спросил:

– Можно, я чуть позже? Мне хочется пока быть трез­вым. Абсолютно.

– С одной рюмки разве опья­не­ешь? — спро­сил его Виктор.

– Я немного вол­ну­юсь, а когда вол­ну­юсь — мне лучше не пить. Вот полу­чится то, что заду­мал, — тогда напьюсь вдре­безги, — улыб­нулся Киреев. Потом попро­сил Боб­рова: — Вик­тор, можно мне обра­титься к народу?

– Так не я здесь глав­ный, — ска­зал Вик­тор, выра­зи­тельно посмот­рев на Наталью.

– Понятно. — Киреев был серье­зен, но глаза его улы­ба­лись. — Сто­ило мне уйти нена­долго, и все — ника­кого порядка. Объ­яс­ни­тесь, Ната­лья Михай­ловна. Коте­ноч­кина рас­те­ря­лась, она не пони­мала, шутит Киреев или гово­рит серьезно.

– В чем? Ты бы видел, какие здесь слезы лились, вот я и взяла власть. Но я ее отдаю. Пожалуйста.

– Здрав­ствуй, Наташа, — вдруг тихо ска­зал Киреев. — Я рад тебя видеть.

– И я.

– Я очень ску­чал по тебе.

– И я.

– Не думал, что мы еще свидимся.

– И я.

– Только одно огор­чает: пока меня не было, твой сло­вар­ный запас сокра­тился до двух слов, да и то самых коротких.

Все засме­я­лись.

– Ну вот, при­шел и сразу осмеял. Спа­сибо, Михаил Прокофьевич.

– Не оби­жайся, сол­нышко. Сме­яться над собой — при­знак душев­ного здоровья.

– Так что же ты надо мной сме­ешься, а не над собой?

– Над собой я сме­юсь без устали, тем паче пред­ста­вив то, что я сей­час буду говорить.

– А ты хочешь гово­рить? — спро­сил Виктор.

– При­вет, а для чего я тебе власть возвращал?

– Для чего?

– Чтобы ты дал мне слово, и я мог обра­титься к широ­ким тру­дя­щимся мас­сам. Витя, не тор­мози. Мещер­ской с каж­дой мину­той все больше нра­вился этот чело­век. Его иро­ния была какой-то доб­рой, даже груст­ной. Но, наблю­дая за тем, с какой радо­стью обща­лись с Кире­евым Боб­ровы и Ната­лья, Мещер­ская не могла понять, почему Михаил ни слова не ска­зал Воро­но­вой и даже не посмот­рел в ее сторону.

Нако­нец, Киреев полу­чил от Вик­тора слово.

– Род­ные мои, за то время, что мы не виде­лись, не было дня, когда бы я не вспом­нил тех, с кем про­стился почти год назад. И вот я вер­нулся. Нена­долго — зав­тра уез­жаю. Но мне есть что вам ска­зать, а потому, увы, я вынуж­ден быть мно­го­слов­ным… Я ухо­дил, про­ща­ясь с жиз­нью.

Ока­за­лось, что я только-только начи­нал учиться тому, как надо жить. И меня оста­вили здесь, с вами. Один муд­рый чело­век, встре­чен­ный мною на пути, я ему верю теперь больше, чем себе, ска­зал, что меня вымо­лила одна малень­кая девочка, кото­рая пред­стала пред Гос­по­дом. Я сразу же понял, о ком идет речь…

…Я знал, что именно сего­дня я увижу всех вас, очень близ­ких мне людей… Во время стран­ствий мне уда­лось понять про­стую — теперь я это пони­маю — в сущ­но­сти вещь. Любить — зна­чит быть ответ­ствен­ным за тех, кого любишь… Не думайте, что пере­ска­ки­ваю с мысли на мысль, про­сто я хочу ска­зать о самом глав­ном.

А глав­ное для меня — и Лиза, и вы, и Рос­сия. Не говорю сей­час о Боге, но я нахо­жусь среди тех людей, кото­рые пони­мают друг друга с полу­слова, они, знаю это, пой­мут и меня… Я очень счаст­ли­вый чело­век. Одна девушка бла­го­сло­вила меня в дорогу, дав мне на хра­не­ние икону.

– Я рада, что ты сего­дня с нами, Кира… Он ничего не отве­тил Соне. Только тихо улыб­нулся. Одними глазами.

– И вот еще о чем я хочу вам ска­зать. Нас за этим сто­лом — семь чело­век. Не оши­бусь, если скажу, что все мы — рус­ские. Я мог бы долго вам гово­рить, как пре­красна наша страна, но не хочу сей­час дока­зы­вать это. Детям не надо дока­зы­вать, что их мать — луч­шая на свете. Дру­гой вопрос, довольна ли мать сво­ими сыновьями.

– Ты гово­ришь о матери вообще или о Рос­сии? — спро­сил Бобров.

– Не сби­вай меня, брат Вик­тор, я и сам собьюсь. Ты же все понял.

– Про­сти.

– Нет, это я дол­жен про­сить у вас про­ще­ния, если вам пока­жется, что я читаю вам лекцию.

– Мы так не счи­таем, Кира, — ска­зала Наталья.

– Спа­сибо. Стран­ную осо­бен­ность я мог наблю­дать в пути. В Рос­сии живет много наро­дов, я ува­жаю каж­дый из них. Меня при­ни­мали к себе на постой татары, армяне, бело­русы. Два укра­инца отдали за меня… Нет, об этом я пока не могу гово­рить… Но что я заме­тил?

Если встре­ча­ются два армя­нина, или еврея, или тата­рина, или осе­тина — они могут не любить друг друга, но они все­гда пом­нят, что это — не про­сто чело­век, а его сопле­мен­ник — армя­нин, еврей, тата­рин, осе­тин. Почему-то у нас, рус­ских, этого нет. Куда-то ушло чув­ство родства.

– Может, не оста­лось нас, рус­ских? И не рус­ские мы уже? — задум­чиво спро­сил, ско­рее, самого себя Виктор.

– Тогда кто мы? Граж­дане мира? Все­лен­ной? Почему нас не оста­лось? Я — рус­ский. Пони­ма­ешь, Витя? И ты — тоже… Есть такое слово — род. От него — Родина, роди­тели, родиться… Мы в Рос­сии живем словно соседи, кото­рых волею судьбы свело жить в один боль­шой дом.

Но вот пара­докс: я буду два­дцать лет жить, трид­цать — и не узнаю, как зовут соседа на дру­гом этаже. У вас здесь, в Москве, спо­рят, как обу­стро­ить Рос­сию. Не надо ее обу­стра­и­вать. До нас муд­рые люди, жив­шие тысячу, пять­сот, две­сти лет назад, ее обустроили.

– Надо все вос­ста­но­вить? А как? — пере­била Миха­ила Мещер­ская. — Каж­дый из нас — хоро­ший чело­век. У каж­дого — свое дело, кото­рое он делает честно. Вот мой муж рисует кар­тины. О Рос­сии. Очень хоро­шие, поверьте, кар­тины — Софья не даст мне соврать. Но есть вопросы, кото­рые реша­ются за нас там, наверху. Что мы можем сделать?

– Я же не зря говорю о роде. Мы ждем хоро­ших зако­нов, муд­рых пра­ви­те­лей. Но про­блема — в нас самих. Вот два чудес­ных чело­века, — Киреев пока­зал на Боб­ро­вых. — Взяли и решили раз­бе­жаться. Стать сна­чала сосе­дями, потом — чужими людьми. Но вы, собрав­шись здесь все вме­сте, нашли слова и вра­зу­мили их. А они вас послу­шали, ибо любят вас, видя в вас не сосе­дей, а близ­ких людей — родичей.

– Откуда ты все зна­ешь? — уди­ви­лась Наташа.

– По вашим гла­зам, — уклон­чиво отве­тил Михаил. — Но не сведи вас сего­дня вме­сте Лиза — и все, свер­ши­лось бы непо­пра­ви­мое. А ведь еще год назад я любо­вался этими людьми, их отно­ше­нием друг к другу. Всего один год прошел…

Боб­ровы сидели, как уче­ники, кото­рых ругает учи­тель. Но — и это заме­тили все — Вик­тор взял руку Иры в свою, а она не отняла ее. Киреев продолжил:

– Недавно мне при­снился сон. Будто я воз­вра­тился на год назад, в тот день, когда узнал, что у меня рак. Но во сне у меня болезни не ока­за­лось. Все, о чем я меч­тал тогда, — сбы­лось. Я проснулся — и чуть не запла­кал от радо­сти, что это только сон.

Какое сча­стье, думал я, проснув­шись, что то, о чем я меч­тал, — не сбы­лось. Это — мой опыт. Но я хочу, чтобы он стал и вашим. А опыт Вик­тора — моим, ибо он испы­тал то, что не испы­ты­вал я… Вот я подо­шел к самой сути. Вы меня можете спро­сить:

если бы Боб­ровы были, ска­жем, не Боб­ро­выми, а Боб­ри­кя­нами, изме­ни­лось ли бы мое отно­ше­ние к ним, к Лизе? Навер­ное, нет. Но это была бы уже и не Лиза, не Ира, не Вик­тор. И не я. И если Бог захо­тел, чтобы я родился рус­ским, чтобы я встре­тил вас всех и полю­бил, — зна­чит, у Него был для этого свой умы­сел?

В Стар­го­роде я не могу ска­зать своим сосе­дям: живите вот так или так. Они спро­сят меня: почему ты дол­жен нас учить жить? Но я не учить их хочу! Мне больно, когда они, тру­до­лю­би­вые, доб­рые, вдруг… Одно слово — соседи. Эх, трудно мне пере­дать все то, что чув­ствую… — Он замолчал.

– Мы пони­маем тебя, — ска­зала Ира. — Правда, пони­маем. Ты хочешь, чтобы мы все поехали в Старгород?

– И жили так, чтобы твои соседи уви­дели, как надо жить? — под­хва­тила Наташа. Киреев кивнул.

– Но это же не реально, Миша, — мягко, ста­ра­ясь не оби­деть Кире­ева, ска­зала Ира.

– Почему? — Киреев при­стально посмот­рел на Боброву.

– Бро­сить Москву и уехать?

– Да, бро­сить и уехать.

– Но что мы будем там делать?

– Наташа уже ска­зала. Я добавлю: будем вос­ста­нав­ли­вать Рос­сию. Мы все про­шли через стра­да­ния, они сде­лали нас чуточку муд­рее. И тем, что мы при­об­рели, — мы обя­заны поде­литься с дру­гими. А еще мы будем тру­диться. Люди сей­час сло­вам не верят.

– Нач­нем с меня. У меня здесь работа, люби­мая работа, — ска­зала Наташа.

– Ты уедешь, твой хос­пис развалится?

– Нет, конечно, но…

– А у нас в рай­оне сотни онко­боль­ных, среди них много детей. Что такое хос­пис и с чем его “едят”, никто не знает. Есть у меня друг, глав­врач боль­ницы, Вла­ди­мир Пет­ро­вич, бьется в оди­ночку как может, но что он может один? А у тебя такие зна­ния, такой опыт.

– Как это ждет? — опе­шила Котеночкина.

– А так. Кстати, он вдо­вец, на пять лет старше тебя. И такой же зануда, как и ты. Слав­ная будет парочка.

– Кира, ты меня пора­жа­ешь, — засму­ща­лась Наташа. — Ты что гово­ришь такое?

– Даю шанс, Ната­шенька. Точ­нее, я же вест­ник, это через меня тебе дают шанс.

– А мы что там будем делать? — одно­вре­менно спро­сили Бобровы.

– Подо­жди, Ира, я скажу, — ска­зал Вик­тор. — Мы за квар­тиру не дер­жимся. Здесь могилка Лизы, работа, дру­зья, столько лет прожито.

– Ты рабо­та­ешь? — неожи­данно резко спро­сил его Киреев.

– Нет, но я…

– О могилке не бес­по­койся. Захо­тите, мы Лизин гро­бик пере­ве­зем. Но вообще-то до Москвы от нас чуть больше двух часов езды… Дру­зья? Опять прошу про­ще­ния за рез­кость: если дру­зья те, кто пил с тобой, так не вол­нуйся — пить пере­ста­нешь, ты им будешь не нужен.

Теперь о работе. Раньше в Стар­го­роде было восемь церк­вей, сей­час ни одной. То же в Ново­ю­рьев­ске. Есть малень­кая церк­вушка в окрест­ной дере­веньке — и все. Там, где я живу, раньше храм стоял, в кото­ром икона Божьей матери нахо­ди­лась. Та самая, кото­рую мне Соня пере­дала.

– А на какие деньги мы будем стро­ить? — уди­вился Виктор.

– Гос­поду будет угодно — все най­дется. Глав­ное, было бы кому молиться — и Гос­подь не оста­вит нас. Най­дутся деньги для храма.

– Ты дол­жен пони­мать, это все не так про­сто. Зем­лео­т­вод, деньги, орга­ни­за­ция работ, — не сда­вался Бобров.

– Вот мы и будем вам помощ­ни­ками, а вы с Ирой — нашими коман­ди­рами. Бобры, гово­рят, слав­ные стро­и­тели. А раз­вер­нуться, Вик­тор, там есть где. Гора высо­кая — на ней раньше древ­ний сла­вян­ский город стоял. С нее далеко все видно. Красота!

– А боль­шой храм будем стро­ить? — спро­сил Виктор.

– Ты посмотри, уже заго­релся! — встре­пе­ну­лась Ира.

– Сей­час и ты заго­ришься, сол­нышко, — улыб­нулся Киреев. — Боль­шой ли будет храм или малень­кий — там видно будет. Если полу­чится так, как я заду­мал, то храм мы посвя­тим Софьи­ной иконе — Одигитрии.

– Почему моей? — спро­сила, вздрог­нув, Софья.

– Хорошо, нашей. И будет два при­дела. Один — посвя­щен­ный Нико­лаю Угод­нику — в древ­но­сти в Стар­го­роде стоял Николь­ский храм, а вто­рой, — Киреев посмот­рел на Иру, — чудо­тво­рице Ели­са­вете. Пока построим, у нас свой ико­но­пи­сец появится.

– Кто? — тоном заин­те­ре­со­ван­ного чело­века спро­сил Виктор.

– Это Юля Сели­ва­нова. Впро­чем, ее из при­сут­ству­ю­щих только Софья знает.

– И я тоже, — ска­зала Мещерская.

– И я, — под­хва­тила Коте­ноч­кина. И сама же пер­вая засме­я­лась. — Да ну вас.

– Хотя, — опять заго­во­рил Киреев, — скоро, наде­юсь, она ста­нет Нови­ко­вой. Для тех, кто не знает, Федор Нови­ков — очень слав­ный парень. Из Задон­ска. Он Юлю, соб­ственно, и спас. У него, кстати, есть свой грузовик.

– Это хорошо, — ска­зал Боб­ров. — Нам машина нужна будет.

– Не спорю. Но, если честно, я рас­счи­ты­вал на Федора как на фермера.

– А когда построим цер­ковь Ели­са­веты, — спро­сила Ира, — нам же свя­щен­ник будет нужен? И все посмот­рели на отца Бориса. Тот смутился:

– Во-пер­вых, как я пони­маю, это будет не цер­ковь Ели­са­веты, в честь чудо­тво­рицы у нас будет придел.

– Я пони­маю, — попра­ви­лась Ира. — В честь иконы будет храм.

– А во-вто­рых, я согласен!

– Вот это слова не маль­чика, а мужа, — одоб­рил отца Бориса Киреев.

– Нет, правда, нас в храме пять свя­щен­ни­ков. Мы с матуш­кой давно хотели куда-нибудь в глу­бинку уехать. Богу везде слу­жить можно. Конечно, надо будет с вла­ды­кой дого­во­риться. Но, думаю, это реально.

– Вас я не зову, Софья, — обра­тился Михаил к Мещерской.

– Я уже поняла.

– Нет, мы не бро­саем вас. Вы будете нашим чрез­вы­чай­ным и пол­но­моч­ным пред­ста­ви­те­лем в Москве. Посол Стар­го­рода в сто­лице. А летом пусть ваш муж при­ез­жает на этюды, а когда построим храм — ждем и сына: Юле его помощь пригодится.

– А что делать со мной, това­рищ гене­рал? Или режис­сер? — В голосе Воро­но­вой зву­чала обида. — До меня есть кому-нибудь дело?

Все посмот­рели на Киреева.

– Не то и не дру­гое. Про­сто — Кира. Не оби­жайся, Соня. Во-пер­вых, эта икона все-таки твоя, во- вто­рых, только для нас с тобой Стар­го­род — род­ной город, тебе сам Бог велел туда возвращаться.

– Вот как? А в‑третьих?

– А в‑третьих, ты не оби­дишься, если я тебя попрошу на пять минут перейти в дру­гую комнату?

– Это — шутка?

– Нет. Чтобы не было скучно, возьми с собой тезку.

– Может, мне все это снится? — подала голос Ира. — Михаил, ты ворвался, все запу­тал. Народ куда- то ехать собрался.

– Народ состоит из отдельно взя­того чело­века. Из тебя, меня, Ната­льи. Я не застав­ляю, Ира, я даю вам шанс. Нас, кстати, там уже трое. А еще вот-вот подъ­едет из Сос­новки девочка одна. Марфа. Жур­на­листка. Я втра­вил ее в одну исто­рию… Марфу теперь вме­сте с мате­рью в рай­оне под­вергли обструкции.

– Что за исто­рия? — поин­те­ре­со­вался Виктор.

– Марфа ста­тью опуб­ли­ко­вала в област­ной газете про ста­ри­ков бро­ше­ных. Мой друг… быв­ший друг с подачи рай­он­ного началь­ства девочку выгнал… Короче, я ее с мате­рью в Стар­го­род позвал. Кстати, Наташа, мать Марфы — класс­ный инфек­ци­о­нист. Так что мы живем!

– Только учи­те­лей не хва­тает, — ска­зала Котеночкина.

– Есть учи­теля. Моя сестра с мужем. Да и Ира, когда построим храм, может вер­нуться к род­ной про­фес­сии. Моло­дец, Наташа, ты мыс­лишь стра­те­ги­че­ски: школа, боль­ница, храм — это самое глав­ное, — похва­лил Кира Котеночкину.

– Ира, — подала голос Софья, — этот друг вас опять заго­во­рил. Ты что-то пыта­лась в мою защиту ска­зать? Или мне показалось?

– А ты напрасно еще здесь сидишь, — Киреев уже пол­но­стью вла­дел обстановкой.

– Я что, вовсе бес­прав­ная? Вик­тор, ты же хозяин!

– Вик­тор, скажи Софье Нико­ла­евне, что ее права будут соблю­дены. Я обещаю.

– Сонечка, Киреев обещает.

Обе Софьи вышли в дру­гую комнату.

– Дру­зья мои, — обра­тился к тем, кто остался, Михаил. — Поскольку я редко выби­ра­юсь в Москву, то решил сде­лать сразу несколько дел.

– Напри­мер? — задала вопрос Котеночкина.

– Напри­мер, жениться.

– На ком? — изу­ми­лась Ира. — Вообще-то, глу­пый вопрос.

– Вот с этого тебе и надо было начи­нать, — Ната­лья даже под­прыг­нула от радости.

– Котик, ты пом­нишь, что Мюл­лер ска­зал Штирлицу?

– Нет, — честно при­зна­лась Наталья.

– Он ска­зал: мне лучше знать, с чего начинать.

– Поняла. От нас что требуется?

– Очень мне хочется, чтобы все по тра­ди­циям народ­ным про­ис­хо­дило. Как неко­гда в Рос­сии. Кто- нибудь знает, как про­ис­хо­дило в ста­рину сва­тов­ство? Вик­тор стал чесать затылок.

– Я помню немного…

– Откуда? — уди­ви­лась Ира.

– Из кино, кажется. Что-то про князя… Ага, вспом­нил, у вас князь, нету у нас князя, а кто же у вас?

– При­е­хали, — под­вела итог Коте­ноч­кина. — А у вас в квар­тире газ.

– Ты прав, Миша, — вдруг ска­зала Ира. — Какие мы, к чер­тям соба­чьим, рус­ские. Сво­его друга сосва­тать не можем.

– А почему, дума­ешь, я не сосва­таю? — воз­ра­зил ей Виктор.

– Ты же обряда не знаешь.

– А инстинкт на что?

– Какой инстинкт?

– В генах кото­рый. Наци­о­наль­ный. Зна­чит так. Пой­демте все, кроме батюшки. Ты, Миша, тоже сиди здесь. Позовем.

– Давайте я сна­чала бла­го­словлю вас, — ото­звался свя­щен­ник. Все подо­шли под благословение.

– Инте­рес­ный ты какой, а что нам гово­рить? — Ира про­дол­жала пере­ру­ги­ваться с мужем. — Или бес­плат­ными при­ло­же­ни­ями возле тебя стоять?

– Если тебе Михаил друг, най­дешь, что ска­зать. Пошли. Обе Софьи сидели на малень­ком диван­чике. Когда вошли сваты, они переглянулись.

– Что слу­чи­лось, ребята? — спро­сила Софья.

– Соня, мы вообще-то не с тобой должны раз­го­ва­ри­вать, — ска­зала Ира, тол­кая мужа в бок. — А с мате­рью твоей.

– Ты что, Ира? Ну, у Кире­ева крыша поехала, ты-то что с ума схо­дишь? У меня мать умерла. Очень давно.

– Слу­шай, Софья, да не при­ду­ряйся ты тоже, — не выдер­жала Ната­лья. — Сваты мы, пони­ма­ешь, сваты! А сва­та­ются к роди­те­лям. У тебя их нет. Вот Софья-стар­шая за мать будет. Будешь за мать, Софья?

– Буду, — с готов­но­стью согла­си­лась Мещерская.

– Вот. Ну, говори, Вик­тор, — стала тол­кать Боб­рова уже и Наталья.

– Говорю. У вас лебе­душка, у нас князь. Короче, вижу, мать, согласна ты. Выходи из ком­наты, пусть они сами про­меж себя поговорят.

Но Мещер­ская, оса­див Вик­тора, стала, нахва­ли­вая “дочь”, тре­бо­вать дока­за­тельств, что князь “не уда­рит лицом в грязь”. В шут­ли­вых пре­пи­ра­тель­ствах про­шло еще несколько минут, кото­рые пока­за­лись Кире­еву вечностью.

* * *

Михаил тихо вошел в ком­нату. Встал у двери. Софья сидела на диван­чике, опу­стив голову.

– Глупо все полу­чи­лось? — спро­сил он.

– Если честно, то есть немного.

– Про­сти. Но вообще-то, молодцы ребята, ста­ра­лись очень…

– И Софья-стар­шая тоже молод­чина, — под­хва­тила Воро­нова. А потом вдруг неожи­данно спро­сила: — Кира, а ты не пото­ро­пился всех их в Стар­го­род звать? Если что не полу­чится, вряд ли ты своим “про­сти” отделаешься.

– Они давно были готовы ехать в Стар­го­род, Соня. Нужен был кто-то, кто бы ска­зал: поехали, ребята, на сборы вам — десять минут. Это как на пере­крестке. Можешь поехать налево, направо, а можешь повер­нуть назад. У них есть еще время поду­мать и отказаться.

– Целых десять минут. А у меня?

– Ты про поездку или женитьбу?

– Про женитьбу я еще ничего от тебя не слышала.

– Разве? Прости.

– Зачем ты косишь под интел­ли­гента, Кира?

– Дей­стви­тельно, зачем? Больше не косю, то есть кошу. Надо же, не ска­жешь, как надо. Короче, с сей минуты я тор­же­ственно отка­зы­ва­юсь назы­ваться интеллигентом.

– Между про­чим, Кира, мне за послед­ние четыре месяца уже пять пред­ло­же­ний руки и сердца поступило.

– Шесть.

– Что — шесть?

– Шесть пред­ло­же­ний. Я тоже пред­ла­гаю. Руку и сердце. Навер­ное, будь я на твоем месте, то послал бы меня, то есть себя, куда подальше, но я сей­час на своем месте и прошу тебя: окажи мне честь, стань моей женой.

– Сколько мне дается вре­мени на раздумье?

– А сколько давали те пятеро?

– Я им сразу отказала.

– Вот видишь, у тебя есть опыт.

– Я согласна взять твое сердце и твою руку. Кира, что ты стоишь?

– А что я дол­жен делать?

– Навер­ное, поце­ло­вать меня.

– Слу­шай, может, я поспе­шил? Я даже не знаю, уме­ешь ли ты целоваться?

– Скажи, а обратно согла­сие можно взять?

– Не име­ешь права. На тебя весь рус­ский народ обидится.

– При чем здесь рус­ский народ?

– А при том. Ты же на его тра­ди­ции начи­хать хочешь.

– Ты вообще-то можешь быть серьезным?

– Пожи­вем — уви­дим. Вообще-то, сей­час я серье­зен, как Джор­дано Бруно перед повешением.

– Кажется, его сожгли…

– Разве? Тем более…

– Кира, у меня к тебе еще один вопрос. Ты каж­дому пред­ло­жил работу в Стар­го­роде. А я что буду там делать? Гово­рить всем, что я — хозяйка иконы? И что мой отец здесь родился?

– Но ведь и ты там роди­лась. Род­ная земля что-нибудь тебе обя­за­тельно подскажет.

– Напри­мер?

– Напри­мер, слабо нам с тобой сде­лать на горе, рядом с цер­ко­вью, музей рус­ской куль­туры, в кото­ром будет все — от гон­чар­ной посуды до кар­тин Ильи Мещер­ского, дру­гих твоих… наших дру­зей? Пред­став­ля­ешь, на горе — музей, а через дорогу — храм.

– Поняла. Не слабо. Четыре года.

– Что — четыре года?

– Через четыре года там будет музей и сад. Пред­став­ля­ешь, огром­ный сад, в кото­ром будут расти яблони, вишни, груши.

– Заросли сирени, чере­мухи, малины… А ведь неплохо! Есть ради чего жить… Ты теперь довольна?

– Вполне. А то Ната­лью весь район ждет…

– А тебя я…

Вдруг они оба замолчали.

– Ты не зна­ешь, почему мы так много бол­таем? — спро­сила нако­нец Софья.

– Знаю. От сму­ще­ния. Это бывает.

И он про­вел ладо­нью по ее воло­сам. Софья закрыла глаза. Жилка на тон­кой шее пуль­си­ро­вала силь­нее обыч­ного. Киреев поце­ло­вал Соню — сна­чала в шею, потом в под­бо­ро­док. И только после этого — в губы. Поце­луй был дол­гим-дол­гим. Глаза они открыли одновременно.

– Я буду хоро­шей женой, Кира, вот уви­дишь. Михаил сна­чала хотел отве­тить: “А кто бы сомне­вался”, но, уви­дев, какая неж­ность была раз­лита в ее гла­зах, убил иро­нию в заро­дыше. И только сказал:

– А я тебе обе­щаю, что у нас будет много полей, снега, дождя, солнца, травы…

– И ты укро­ешь меня от дождя и снега своим пла­щом? — улыб­ну­лась Софья.

– Укрою. И буду вла­деть тобой одной.

– Ты забыл ска­зать: с каким же счастьем…

– С каким же счастьем…

– Без этого дурац­кого “бы”. Да?

– Без него.

– Поце­луй меня еще раз.

– Нельзя. Нас ждут. Пять человек.

– Шесть. Ты о Лизе забыл. В этот момент дверь пла­тя­ного шкафа со скри­пом отво­ри­лась, и с полки упал белый пла­то­чек Лизы. Они переглянулись.

– Это знак, Кира?

– Знак.

– А Натка не верит.

– Ничего. У нее еще есть время исправиться.

Глава сороковая

Если и оста­ва­лось тем­ное облако на Юль­ки­ном жиз­нен­ном небо­склоне в эти авгу­стов­ские дни, то это было невы­пол­нен­ное обе­ща­ние, дан­ное в боль­нице Кире­еву. Она так и не позво­нила Софье. Когда “мой уголь­щик вер­ный”, как Сели­ва­нова за глаза назы­вала Федора, напо­ми­нал Юле о просьбе довезти ее до теле­графа, она, ссы­ла­ясь на заня­тость (Нови­ков при этих сло­вах удив­ленно под­ни­мал свои беле­сые брови), гово­рила: давай лучше зав­тра.

– Да ты у нас и впрямь насто­я­щей пра­во­слав­ной ста­но­вишься! — искренне уди­ви­лась матушка Вален­тина. — Вот уже совета спрашиваешь.

– А что, быть пра­во­слав­ным, зна­чит, обя­за­тельно сове­то­ваться надо? — Все-таки Сели­ва­нова не была бы собой, не задай она этого вопроса.

Насто­я­тель­ница вни­ма­тельно посмот­рела на нее.

– Да как тебе ска­зать? И в этом тоже. Если же ты будешь слу­шать дру­гих еще и со сми­ре­нием — будет вообще хорошо, — отве­тила матушка Вален­тина. Потом доба­вила мягче: — Зачем, дочка, зада­ешь такие вопросы, ответы на кото­рые еще не готова услы­шать? Юля смутилась.

– Изви­ните, пожа­луй­ста. Мне дей­стви­тельно ваш совет нужен. Вы — муд­рая женщина…

– Оста­но­вись. Кто я — ни мне самой, ни тебе не известно. Вопрос зада­вай, а льстить мне не надо. Мой совет на сердце не ляжет — пой­дешь к отцу Сер­гию. А что каса­ется муд­ро­сти… Она, дочка, состоит не в том, чтобы гово­рить, а в том, чтобы знать время, когда стоит говорить.

– Вы только не поду­майте, что я вам льстю… льщу, но это вы хорошо ска­зали. У вас в Задон­ске одни фило­софы, навер­ное, живут.

Насто­я­тель­ница вновь не выдер­жала и засмеялась:

– Это не я ска­зала, а авва Исайя.

– У меня есть друг, впро­чем, вы его зна­ете — Михаил Про­ко­фье­вич Киреев. Вот бы им пого­во­рить втроем.

– Кому им?

– Исайе, Кире­еву и врачу вашему, Голу­беву. Тот, когда меня уви­дел ране­ную, так сразу Канта стал цити­ро­вать, а Киреев ему помо­гал. Им бы авва ска­зал, что иной раз лучше помол­чать. Матушка Вален­тина смот­рела на Юлю и с радо­стью про себя отме­чала, что девочка отта­яла.

И это соче­та­ние свое­об­раз­ного юмора, по ста­рой при­вычке еще направ­лен­ного на то, чтобы “под­ко­лоть” собе­сед­ника, но в то же время уже незлого — с наив­но­стью, при­су­щей нату­рам чистым, созда­вало забав­ную “смесь”. Раз­го­ва­ри­вать с этой девуш­кой было радостно, но, будучи опыт­ной насто­я­тель­ни­цей, матушка опять при­няла стро­гий вид.

– Инте­рес­ная мысль. Но, вообще-то, авва Исайя жил на Синае еще до того, как Русь хри­сти­ан­ство при­няла. А теперь давай, выкла­ды­вай, с чем при­шла… Уже через два часа Юля ждала, когда ее соеди­нят с Москвой.

– Тре­тья кабина, Москва на связи, — громко объ­явила теле­фо­нистка по селек­тору. В эту минуту раз­дался теле­фон­ный зво­нок и в квар­тире Софьи Воро­но­вой. Вообще-то, Софья забе­жала домой на минутку — взять кое-какие доку­менты для Ива­нова. Москва в эти дни словно обе­зу­мела.

Ранее незна­ко­мое слово “дефолт” повто­ря­лось всеми с утра до ночи. Софья могла себе поз­во­лить отно­ситься к панике, охва­тив­шей людей, спо­койно. Дав­ний друг ее дяди, бан­кир с ред­кой для этой про­фес­сии фами­лией Ива­нов, зара­нее пре­ду­пре­дил ее о гото­вя­щемся обвале.

И в знак ува­же­ния к памяти Вла­ди­мира Нико­ла­е­вича взял на себя все необ­хо­ди­мые хло­поты, чтобы деньги, вло­жен­ные Воро­но­вой в его банк, не про­пали. К тому же Софья хорошо пом­нила слова дяди о том, что золото, земля и пред­меты искус­ства нико­гда не под­ле­жат инфля­ции. Земли у нее не было, а все осталь­ное она имела.

А вот для той же Аллы насту­пили чер­ные дни. Этим летом она рас­ши­ряла свой биз­нес и взяла при­лич­ную сумму в кре­дит. Разу­ме­ется, в дол­ла­рах. Теперь Пет­рова еже­дневно зво­нила и пла­ка­лась Софье, сетуя на неспра­вед­ли­вость судьбы. Воро­нова сочув­ство­вала подруге, но, если честно, ее гораздо больше зани­мала выставка работ Лизы, открыв­ша­яся в “Белой розе” два­дцать девя­того авгу­ста.

Когда-то один ста­рый худож­ник рас­ска­зы­вал ей о своем несча­стье: его един­ствен­ная выставка в Москве сов­пала с про­ве­де­нием в городе Олим­пий­ских игр, а потому оста­лась неза­ме­чен­ной. Оста­лась неза­ме­чен­ной и выставка Лизы Боб­ро­вой.

Так вна­чале думала Софья. Сослав­шись на непред­ви­ден­ные обсто­я­тель­ства, не при­шли зна­ко­мые жур­на­ли­сты. Пла­каты, с кото­рых на людей смот­рела кра­си­вая малень­кая девочка, не при­влекли вни­ма­ние моск­ви­чей: их в эти дни зани­мали совсем дру­гие про­блемы.

“Кто услы­шит коноп­лянку?” — так решила назвать Софья выставку. “Никто не услы­шит”, — пере­жи­вала она, видя, как за несколько минут до откры­тия выставки оста­вался пустым зал, где висели работы Лизоньки. Но и впрямь, что Бог ни делает- все к луч­шему.

Собра­лись те, кто знал и любил девочку. При­шли несколько робе­ю­щие Ира и Вик­тор, Софья Мещер­ская при­вела всю свою семью. Разу­ме­ется, пер­вой помощ­ни­цей Воро­но­вой была Ната­лья Михай­ловна. С ней при­шли сотруд­ники хос­писа, в кото­ром Коте­ноч­кина рабо­тала.

К радо­сти Иры, подо­шли и несколько дево­чек, подру­жек Лизы. Стран­ное дело, будто не сго­ва­ри­ва­ясь, все — от ста­рика Мещер­ского до семи­лет­ней девочки Веро­ники — при­несли с собой по две белых розы. Они клали их к боль­шому порт­рету Лизы.

Речей, раз­ре­за­ния лен­то­чек не было. Забе­жав­шая было на “ого­нек” юная жур­на­листка, узнав, что фур­шета не будет, быст­ренько уда­ли­лась. Из маг­ни­то­фона зву­чали трели птиц, запи­сан­ные на пленку. А в каби­нете Софьи сто­яли ста­каны с ана­на­со­вым соком — люби­мым соком Боб­ренка.

А потом вдруг стали при­хо­дить посе­ти­тели. Вхо­дили тихо, читали напи­сан­ную Воро­но­вой анно­та­цию к выставке, смот­рели на кар­тины. Софья заме­тила, что, обойдя выставку, они опять под­хо­дили к порт­рету Лизы и долго всмат­ри­ва­лись в ее лицо… А на сле­ду­ю­щий день ко входу в гале­рею подъ­е­хал авто­бус.

При­везли детей из какого-то под­мос­ков­ного сана­то­рия. Видимо, элит­ного. Дети были наряд­ные, шум­ные, весе­лые. Но потом и они стали вести так же, как вчера вели себя взрос­лые. Сти­хал смех, дети впол­го­лоса спра­ши­вали друг друга, какая “птица” им понра­ви­лась больше, а потом под­хо­дили к порт­рету девочки, кото­рая была их ровес­ни­цей.

Минуло еще несколько дней. В огром­ной вазе, сто­яв­шей на полу, все больше появ­ля­лось белых роз. Кто-то при­нес свечи и несколько ико­нок. Женя пред­по­ло­жила, что это дети из вос­крес­ной цер­ков­ной школы, при­хо­див­шие вме­сте со сво­ими учи­те­лями.

А в книге отзы­вов появ­ля­лось все больше и больше запи­сей. В конце каж­дого дня Софья про­чи­ты­вала их. Ино­гда одна, ино­гда вме­сте с Ирой и Ната­льей, кото­рые почти целыми днями нахо­ди­лись в гале­рее. Читала и пора­жа­лась, какие теп­лые и заду­шев­ные слова нахо­дили люди… Неко­то­рые даже писали стихи. Одна девочка, под­пи­сав­ша­яся “Маша из Химок”, написала:

Коноп­лянку тот услышит,

К людям кто любо­вью дышит.

Она петь для тех согласна,

Кто живет легко и ясно.

Един­ствен­ное, что огор­чало Софью, — так это отсут­ствие Кире­ева. Она даже почув­ство­вала что-то вроде лег­кой обиды на него. Ей каза­лось, уж Миха­илу никак нельзя было не прийти в этот зал, где на самом вид­ном месте висел кире­ев­ский двой­ник — коро­стель.

– Задонск на линии, — услы­шала Софья вме­сто ожи­да­е­мого ею всхлипа Аллы. — Говорите.

– Какой Задонск? — уди­ви­лась Воронова.

Но на том конце про­вода уже мол­чали. Затем — щел­чок, и откуда-то изда­лека, словно из-под земли, раз­дался голос:

– Здрав­ствуйте, Софья Николаевна.

– Здрав­ствуйте.

– Вы не узнали меня?

– Изви­ните, не узна… Юля? — От неожи­дан­но­сти Воро­нова рас­те­ря­лась, что с ней про­ис­хо­дило крайне редко. По опре­де­ле­нию, как выра­жа­лась Мещерская.

– Ты где? — только и могла спро­сить Софья.

– В мона­стыре, — не менее глу­бо­ко­мыс­ленно изрекла Юля. Будучи более гото­вой к раз­го­вору, она решила взять ини­ци­а­тиву в свои руки: — Плохо слышно. Вы удив­лены, я пони­маю… Мне хочется у вас попро­сить про­ще­ния… за все…

– Что с Кире­евым? — пере­била ее Воро­нова, поняв­шая слова Юли по-своему.

– Он при­вет вам пере­дает. Жив он, жив. И даже успел меня спа­сти. Он сей­час… Голос Сели­ва­но­вой про­пал совсем. Но то, что Киреев жив, это Софья расслышала.

– Говори громче!

– Не могу, я и так на весь теле­граф ору. Софья Нико­ла­евна, у меня к вам есть пред­ло­же­ние. До Задон­ска пять часов езды. Приезжайте!

– Когда?

– Если сей­час выедете, будете у нас к вечер­ней тра­пезе. Матушка Вален­тина бла­го­сло­вила, чтобы вы приехали.

– Матушка… бла­го­сло­вила… Это что, розыг­рыш? Какая матушка, какой мона­стырь? Ты меня вообще за абсо­лют­ную иди­отку принимаешь?

– О, Гос­поди! Почему, когда врешь, тебе верят, а когда правду… Одним сло­вом, мне есть что вам рас­ска­зать. О том, что про­изо­шло, о Миха­иле Про­ко­фье­виче. При­ез­жайте. Про­кри­чав адрес мона­стыря и ска­зав: “Жду вас”, Юля пове­сила трубку. В конце кон­цов, она выпол­нила все, что обе­щала — себе и Кире­еву.

– Куда мне ехать? — спра­ши­вала сама себя Воро­нова, про­дол­жая дер­жать в руке теле­фон­ную трубку. Но она этого не заме­чала, как не заме­чала и того, что раз­го­ва­ри­вала вслух сама с собой. — Я что, ненор­маль­ная? Они, навер­ное, Кире­ева не смогли найти и теперь хотят, чтобы я… Но зачем для этого надо ехать в Задонск? Или они пере­хва­тят меня на дороге… Гос­поди, какая каша в голове! Надо позво­нить Мещер­ской и посоветоваться…

Поскольку мысли в голове Софьи рои­лись подобно встре­во­жен­ному пче­ли­ному рою, она не дого­ва­ри­вала до конца фразы. Нако­нец ей уда­лось прийти в себя. Только тут Софья заме­тила, что лихо­ра­дочно листает Атлас авто­мо­биль­ных дорог… Хорошо, что Мещер­ская ока­за­лась дома.

– Славка-чер­но­го­ловка, при­вет! Ты можешь спро­сить у своих мужи­ков, по какой дороге в Задонск надо ехать?

– Что слу­чи­лось, насмеш­ли­вая моя? Кстати, как выставка проходит?

– После, после, Сонечка. При­еду, все рас­скажу. Если приеду.

– Да ты что?! Жди меня, я сей­час к тебе бегу — все рас­ска­жешь, тогда и решим, куда тебе…

– Мещер­ская! Не буди во мне зверя! Я уез­жаю сей­час, немед­ленно. — Но, почув­ство­вав, что на том конце про­вода оби­женно зады­шали, Воро­нова ска­зала так мягко, как только могла в этот момент: — Сонечка, милая моя! Я тебе все рас­скажу, я еще надоем тебе, вот уви­дишь, но сей­час я должна ехать. Поверь мне.

– Верно, сума­сшед­шая. Про Задонск я тебе и сама скажу. В Воро­неже была когда-нибудь?

– Нет.

– Короче, по Кашир­скому шоссе шпарь до Ельца, а там и Задонск. Глав­ное, не сво­ра­чи­вай с трассы никуда. Ферштейн?

– Натюр­лих. Пере­да­вай своим ребя­тиш­кам при­вет. Я при­еду — позвоню.

– Когда тебя ждать?.. Трубку поло­жила. И правда — сума­сшед­шая. Вот что любовь с людьми делает.

– С какими людьми, солнце мое? — спро­сил Мещер­скую муж.

– В дан­ном слу­чае с твоей люби­мой Софьей Николаевной.

– А ты не оши­ба­ешься? — скеп­ти­че­ски хмык­нул Илья Ильич.

– Если у Софьи выставка Лизы про­хо­дит, а она все бро­сает и в Задонск мчится, что это озна­чает, по- твоему?

– Что?

– Только одно: похоже, этот таин­ствен­ный Киреев нашелся. Ну и хорошо, а то совсем дев­чонка издергалась.

– Похоже, солнце мое, ты не рада этому.

– Почему?

Мещер­ский пока­зал в сто­рону сосед­ней комнаты:

– Дума­ешь, я не дога­ды­вался, как ты хотела нашего Фера­пон­тика и Софью…

– Оставь! — неожи­данно сер­дито пере­била мужа Мещер­ская. — Самое печаль­ное, что эта любовь для Софьи — боль­шое горе. Говорю тебе не как мать тво­его сына, а как ее подруга.

– Почему? — При­шла пора удив­ляться Илье Ильичу.

– Когда нахо­дишь, а потом теря­ешь — это грустно? — вопро­сом на вопрос отве­тила Софья. — Можешь не отвечать.

– А почему ты дума­ешь, что она должна поте­рять этого человека?

– Это слиш­ком груст­ная исто­рия, мой месяц ясный, чтобы я могла ею раз­бе­ре­дить твое неж­ное и рани­мое сердце. Лучше пойди — завари кофейку.

* * *

От Древ­лян­ска до Боб­рова те же пять часов езды. Ну, пусть семь-восемь, учи­ты­вая, что дороги в тех краях — не чета Кашир­скому шоссе. Сколько дней шагал до воро­неж­ского городка поле­выми дорож­ками да лес­ными тро­пами Киреев — один Бог знает. Бли­зи­лась осень.

Ее при­бли­же­ние днем не чув­ство­ва­лось, даже наобо­рот, каза­лось, что до осен­ней поры еще очень далеко. Мест­ные жители гово­рили, что послед­ний раз такая жара в этих местах сто­яла лет два­дцать пять тому назад. Киреев знал, что онко­ло­ги­че­ским боль­ным такая погода не на пользу, но, к сво­ему удив­ле­нию, он чув­ство­вал себя гораздо лучше, чем в начале и сере­дине сво­его путе­ше­ствия.

А вот ночи стали холод­ными. Если в июне и июле Михаил, ночуя в поле или лесу, мог поз­во­лить себе не вле­зать в спаль­ник, то теперь он все чаще и чаще про­сы­пался по ночам от холода, даже свер­нув­шись кала­чи­ком в спаль­нике. Проснув­шись, Киреев смот­рел в огром­ное ноч­ное небо, усы­пан­ное круп­ными звез­дами.

Смот­рел и не мог насмот­реться. Вообще- то, Михаил ста­рался в такие минуты ни о чем не думать. Посте­пенно сон опять брал свое, глаза смы­ка­лись. И так хорошо ему было в такие минуты, что он даже забы­вал о своей боли, о рас­тер­тых в кровь ногах.

И почти в бес­со­зна­тель­ном состо­я­нии Михаил шеп­тал строки сти­хов, что сами при­хо­дили к нему. Странно, но все чаще и чаще это были стихи Ники­тина. Впро­чем, сам Киреев этому и не удив­лялся, объ­яс­няя все при­бли­же­нием к воро­неж­ской земле, чьим уро­жен­цем был поэт. Видимо, вечно живут не только души, но и мысли, тем более те, что когда-то обла­га­лись в поэ­ти­че­скую форму.

“Вот уж песнь заводит

Песен­ник лихой,

Из кружка выходит

Парень моло­дой.

Шапку вверх кидает,

Ловит — не глядит,

Пля­шет — приседает,

Соло­вьем свистит.

Песне отве­чает

Коро­стель в лугах,

Песня зами­рает

Далеко в полях…

Звезды над полями.

Глушь да камыши…

Так и льются сами

Звуки из души…”

– шеп­тал Киреев и неза­метно засы­пал. Через час-дру­гой Михаил про­сы­пался вновь — и все повто­ря­лось. Про­шло время, когда он чув­ство­вал себя чужа­ком в мире полей, звезд, ручьев и птиц. В этом мире уже не было преж­ней таин­ствен­ной зага­доч­но­сти, но теперь Киреев вос­хи­щался им еще больше и больше.

То, что раньше каза­лось хао­сом, — теперь изум­ляло своей гар­мо­нией и муд­ро­стью. Взять тех же птиц: казав­ши­еся Кире­еву раньше чуть ли не оли­це­тво­ре­нием того самого хаоса, они стали для Миха­ила эта­ло­ном орга­ни­зо­ван­но­сти и порядка.

Напри­мер, ока­за­лось, что бла­го­даря пти­цам можно легко опре­де­лять время. Если, про­сы­па­ясь, заво­дила свою песенку гори­хвостка, Михаил знал, что вре­мени — поло­вина вто­рого ночи. Ровно в два часа вслед за гори­хвост­кой начи­нали сла­вить новый при­ход солнца иволга, кукушка, мали­новка.

Впро­чем, боюсь, я не очень удачно выра­зился, напи­сав, что Киреев “к сво­ему удив­ле­нию, чув­ство­вал себя гораздо лучше, чем в начале и сере­дине сво­его путе­ше­ствия”. Все на свете отно­си­тельно. Гораздо — это все же пере­бор. Бывали дни, когда Киреев бук­вально еле воло­чил ноги, меч­тая даже не об отдыхе, а о тени над голо­вой.

Бешенно лупило сердце, огнем горела гор­тань, кру­жи­лась голова. В такие минуты Михаил негромко про­из­но­сил молитву, кото­рой научил его ста­рец Илла­рион. Моли­товка была корот­кой — всего восемь слов. Ста­рец велел про­из­но­сить ее вслух, начи­ная с трид­цати трех раз в день, с каж­дым днем все уве­ли­чи­вая это число.

Сразу прошу про­ще­ния у чита­теля: не счи­таю себя вправе пере­да­вать то, что ска­зано втайне одним чело­ве­ком дру­гому. Хотя, с дру­гой сто­роны, эта молитва — не соб­ствен­ность старца и Кире­ева. Эти восемь слов пра­во­слав­ный народ громко, шепо­том или одним серд­цем про­из­но­сил и сто, и тысячу лет назад.

Однако вер­немся к нашему стран­нику. Киреев заме­тил, что когда он про­из­но­сит молитву, будучи, как Михаил гово­рил, “при силах”, ран­ним утром, в начале пути или после днев­ного отдыха, его ум с пора­зи­тель­ной быст­ро­той убе­гал от смысла молитвы.

Губы про­из­но­сили слова, а думал он о чем- нибудь дру­гом. Или о ком-нибудь. Напри­мер, о Софье. Михаил чув­ство­вал, что об этой девушке он думает иначе, чем о Ната­лье, Юле, Марфе и даже о своей быв­шей жене. При­знаться себе в том, что Софья теперь для него не про­сто зна­ко­мая, слу­чайно встре­чен­ная им в бес­ко­неч­ной суете мос­ков­ской жизни, не только зем­лячка и вла­де­лица иконы, кото­рую Киреев дол­жен при­не­сти в Стар­го­род, а чело­век, при вос­по­ми­на­нии о кото­ром в душе неспро­ста рож­да­лось что-то очень неж­ное, давно забы­тое, — “особ­ли­вый чело­век”, как любила гово­рить его бабушка, — при­знаться в этом даже себе самому Михаил пока не мог.

А вот когда сердце вот-вот было готово вырваться из груди, когда при­хо­дили мысли о том, что в этом поле, на этой дороге насту­пит послед­нее мгно­ве­ние его зем­ной жизни, слова молитвы вме­сте с дыха­нием словно вхо­дили сна­чала в его созна­ние, затем — в сердце.

…До Боб­рова оста­ва­лось не больше четы­рех дней пути. Киреев пере­шел Дон в рай­оне Пав­лов­ска и шел вдоль реки Осе­редь по направ­ле­нию к зна­ме­ни­тому Шипову лесу — зеле­ному ост­ровку в степи, остав­ше­муся от неко­гда гро­мад­ного леса, рос­шего здесь в былин­ные вре­мена.

Самой реки Михаил не видел — она была скрыта за домами длин­ных-пре­длин­ных сел, коими так богата воро­неж­ская земля. Села в пять, десять и даже пят­на­дцать кило­мет­ров в тех краях не ред­кость. При­чем иной раз было не ясно, где закан­чи­ва­ется одно село, а начи­на­ется дру­гое.

Вот и в тот день Киреев не заме­тил, когда, пройдя Алек­сан­дровку, он очу­тился в Ворон­цовке. Именно там и про­изо­шло то, что Михаил после назы­вал “ворон­цов­ским чудом” или “осе­ред­ской сказ­кой”. Он дошел уже до сере­дины этого ста­рин­ного села, в кото­ром в конце XIX века на десять тысяч чело­век насе­ле­ния при­хо­ди­лось три церкви, три школы, бого­дельня, боль­ница, мно­же­ство лавок, одна паро­вая, пять­де­сят вет­ря­ных мель­ниц, пять неболь­ших заво­ди­ков, три еже­не­дель­ных базара и четыре ярмарки, — как дорога резко повер­нула влево.

Кире­еву оста­ва­лось перейти мост, и он вхо­дил бы в ту часть Ворон­цовки, кото­рая непо­сред­ственно вда­ва­лась в Шипов лес. Мостик был неболь­шой, как, впро­чем, и речка, через кото­рую его пере­ки­нули. Сколько раз Михаил с надеж­дой всмат­ри­вался в реч­ные воды, лелея в глу­бине души мечту уви­деть пре­крас­ную реку сво­его люби­мого сна.

А сей­час он спе­шил под спа­си­тель­ную сень огром­ных вязов и дубов, кото­рыми так сла­вен Шипов лес. Дома, дома, дома — десятки, сотни домов так уто­мили глаза Миха­ила, что он, забыв о реке, не чаял поско­рее уви­деть зелень веко­веч­ного леса. Дойдя до сере­дины моста, Киреев рас­се­янно посмот­рел налево и… замер, пора­жен­ный.

Если бы сей­час перед ним при­зем­ли­лась лета­ю­щая тарелка и из нее друж­ной тол­пой вышли зеле­ные чело­вечки в шле­мах — он уди­вился бы меньше. Киреев уви­дел речку. Не широ­кую — от одного берега до дру­гого шагов пят­на­дцать, не больше. Огром­ные и спо­кой­ные ивы росли вдоль бере­гов, обра­зуя что-то вроде зеле­ной крыши, сквозь кото­рую про­би­ва­лись сол­неч­ные блики.

Блики играли на тем­ной воде — не быст­рой и не мед­лен­ной, по край­ней мере, рано упав­шие жел­тые листья ив, похо­жие на ост­ро­ко­неч­ные лодочки, плыли по речке не мед­ленно и не быстро. Листья не вер­те­лись в водо­во­роте, а плавно пока­чи­вали сво­ими ост­рыми носи­ками.

С моста каза­лось, что листья не плыли, а неспешно парили в воз­духе. Вода чуди­лась тем­ной, даже чер­ной от густой тени веко­вых ив, на самом деле она была уди­ви­тельно про­зрач­ной. Всмот­рев­шись, Киреев без труда раз­гля­дел белые камешки в кра­пинку, усе­яв­шие дно реки.

Вот про­мельк­нула кро­шеч­ная рыбка, ловко про­плыв меж гиб­ких и тон­ких стеб­лей ред­ких, но очень круп­ных кув­ши­нок. К левому, более высо­кому берегу реки вплот­ную при­мы­кали сады и ого­роды. От каж­дого к воде вели зем­ля­ные сту­пеньки, по кото­рым можно было спу­ститься к малень­кому мостику.

Неко­то­рые из мости­ков почти уто­нули в воде… Кире­ев­ский сон стал явью. Шипов лес мог подо­ждать — Михаил забыл обо всем на свете. Так и не перейдя мост, он, облю­бо­вав один из дере­вян­ных малень­ких мост­ков, поло­жил на него рюк­зак, раз­делся и, даже не остыв, бро­сился в реч­ные струи…

…Сна­чала Кире­ева будто обо­жгло. Вода ли была холод­ной или кожу так нагрело солнце, но вна­чале Миха­илу пока­за­лось, что у него на какое-то мгно­ве­ние оста­но­ви­лось сердце. А потом заби­лось — быстро-быстро. И — радостно. Вдруг зады­ша­лось — легко-легко.

Счаст­ли­вый пут­ник лег на спину, рас­ки­нув руки и ноги, и поплыл, отдав себя на волю реке. Сол­неч­ные блики играли на его коже, он ловил, а потом опять отпус­кал “на волю” бурые, жел­тые и зеле­ные листья-лодочки. Неожи­данно тече­ние вынесло Кире­ева на очень мел­кое место.

Листья понес­лись дальше, а Михаил, встав на ноги, пошел обратно. Затем повто­рил все снова. И вновь — обжи­га­ю­щая ласка реч­ных струй, игра сол­неч­ных зай­чи­ков на коже, плы­ву­щие листья… Вдруг прямо перед Кире­евым выныр­нула водя­ная крыса. Мор­дочка у зверька, ото­ро­пев­шего от неожи­дан­ной встречи, была пре­за­бав­ней­шая.

Михаил пере­вер­нулся на живот и, про­тя­нув к крысе руку, весело закри­чал: “При­вет, мик­ро­тус тер­ре­стрис! Как жизнь?” Но мик­ро­тус тер­ре­стрис, она же крыса водя­ная, видимо, не совсем пра­вильно поняв пла­ва­ю­щего чело­века, пред­по­чла исчез­нуть под огром­ной коря­гой.

Киреев поте­рял счет вре­мени. Он вновь и вновь бро­сался в про­зрач­ные струи Осе­реди и сли­вался с рекой, небом, солн­цем, ивами, даже с этим забав­ным зверь­ком, сидев­шим сей­час в своей норке под коря­гой. Время от вре­мени Михаил что-то кри­чал, пел, декла­ми­ро­вал.

Уди­ви­тельно, но пока Киреев купался в Осе­реди, он не уви­дел ни одного чело­века. Где-то далеко, будто в дру­гом изме­ре­нии, шумели моторы про­ез­жа­ю­щих машин, лаяли собаки, но до созна­ния Миха­ила эти звуки не дохо­дили. Только река, небо, дере­вья и солнце.

И еще — необык­но­вен­ная, какая-то изна­чаль­ная, древ­няя, как Шипов лес, а может, еще старше, тишина. Не та тишина, насту­па­ю­щая, когда умол­кают звуки и голоса, а дру­гая, для кото­рой совсем не важны ни голоса, ни звуки. Киреев услы­шал ее и… На мостик выхо­дил из Осе­реди совсем дру­гой чело­век.

До наступ­ле­ния осени оста­ва­лось три дня.

* * *

– …так я и ока­за­лась здесь. — Это были послед­ние слова почти двух­ча­со­вого Юль­ки­ного рас­сказа. В ком­нате стало тихо-тихо. Юля сидела на кро­вати, ее гостья — на един­ствен­ном стуле. Неожи­данно Софья под­ня­лась, села рядом с Юлей и обняла ее.

Так они и сидели, обняв­шись. В этом порыве Воро­но­вой были и жалость, жела­ние уте­шить, и бла­го­дар­ность. Сели­ва­нова, вспо­ми­ная собы­тия послед­них меся­цев, не обе­ляла себя. Она рас­ска­зала Софье то, что не узнали ни Киреев, ни матушка Вален­тина.

Чем могла отве­тить Юле Софья? Какие могла найти слова, что ока­за­лись бы спо­собны уте­шить, под­дер­жать, выра­зить при­зна­тель­ность за искрен­ность, от кото­рой у Софьи мурашки бежали по коже, осо­бенно тогда, когда Юля рас­ска­зы­вала о том, как ломал ее Гни­лой.

Воро­нова слу­шала и пыта­лась пред­ста­вить себя на месте этой девушки. И не могла пред­ста­вить. Но ока­за­лось, что не все­гда слова нужны. И когда Софья обняла Юлю, она тем самым ска­зала Сели­ва­но­вой все. Юля, опу­сто­шен­ная и при­зна­тель­ная, затихла на груди у Софьи.

– Я… так боя­лась, — ска­зала нако­нец Юля.

– Чего? — уди­ви­лась Софья.

– Про­стите ли вы меня.

– Слу­шай, а ведь мы, кажется, ровесницы?

– Поняла, — шмыг­нув носом, отве­тила Сели­ва­нова. — Слава Богу.

– Ты, видно, с Кире­евым от души наоб­ща­лась. Загад­ками гово­рить стала. Что — слава Богу? Что мы будем отныне на “ты”?

– Пони­ма­ете… пони­ма­ешь, слезы у меня поли­лись. Не от страха, обиды или зави­сти, а хоро­шие. Впер­вые за много лет.

– Хоро­шие?

– Хоро­шие. Пла­чешь, а с души твоей будто кто камень сни­мает. Слу­шай, — спо­хва­ти­лась Юля, — ты же еще ничего о себе не рас­ска­зала. Киреев, кстати, о девочке гово­рил… Кажется, ее Лизой зовут? Как ее дела?

– Умерла Лиза, — тихо отве­тила Софья. Девушки вновь замолчали.

– Я тебя зав­тра заберу, Юля.

– У меня даже ключа от своей квар­тиры не оста­лось. Как, впро­чем, и пас­порта. Киреев гово­рит, что мне ужасно повезло — жизнь начи­наю как бы заново… Кстати, а ты о нем не хочешь спро­сить? Не интересно?

– Инте­ресно. Только что толку в моем инте­ресе? — грустно улыб­ну­лась Софья. — Лучше скажи, что за парень у тебя в ком­нате сидел?

– Федор Нови­ков, — неожи­данно сму­ти­лась Юля, — води­тель грузовика.

– Понятно.

– Зна­ешь, Соня, я, с одной сто­роны, по Москве соску­чи­лась, а с другой…

– Что — с другой?

– Федор, матушка Вален­тина, сестры… Люди здесь хоро­шие, Соня. Сер­деч­ные. Федор мне каж­дый день молоко носит. Разве обо мне кто так в Москве будет заботиться?

– Может, не поедешь тогда? — Софья при­стально посмот­рела на девушку.

– Поеду, — Юля о чем-то заду­ма­лась, потом очну­лась: — Они дру­гие. Дума­ешь, я не вижу, какими гла­зами на меня Федор смотрит?

– А как ты на него?

– Ты пред­став­ля­ешь меня хозяй­кой трид­цати соток, коровы, двух поро­сят и дюжины кур?

– Не очень. Хотя… В жизни ведь все бывает.

– Это точно. Только поеду-ка я зав­тра в род­ную златоглавую.

– Опять — мас­саж, маникюр?

– Все про­фес­сии важны, все про­фес­сии нужны. Так, кажется? А эта кор­мит. На хлеб с мас­лом себе зара­бо­таю. — Юля засме­я­лась. — Я Кире­еву рас­ска­зала о том, что два года под­ряд в Стро­га­новку поступала.

– В Стро­га­новку? — уди­ви­лась Софья.

– Не похоже? А он мне ска­зал, что Бог Тро­ицу любит. Обя­за­тельно, гово­рит, в тре­тий раз посту­пишь. Только я не поняла, куда.

– А ты мне пока­жешь что-нибудь из своих работ?

– Ой, до этого дожить надо! Сей­час меня вол­нует, как я домой попаду.

– Попа­дешь, — улыб­ну­лась Софья. — Впро­чем, зав­тра мы обо всем в дороге пого­во­рим. И о Кире­еве ты мне рас­ска­жешь, как милень­кая. Кстати, а где нахо­дится Древ­лянск? Впро­чем, вряд ли он там нас дожи­даться будет… Юля, а теперь я бы поспала часи­ков так десять.

– Десять не обе­щаю, Софья Нико­ла­евна, а восемь гаран­ти­рую, если сами не захо­тите раньше встать.

– Зачем?

– На службу сходить.

– А ты пойдешь?

– Конечно, я ведь послед­ний раз на кли­росе петь буду… Пред­ста­вила, что уеду — и даже грустно стало…

– Тогда возьми и меня на службу.

– Хорошо. — Юля посмот­рела на часы. — Но тогда отправ­ляй­тесь… отправ­ляйся в свою ком­нату. Если сей­час уснешь, то часика четыре поспишь.

– Гаран­ти­ру­ешь?

– Гаран­ти­рую. Девушки громко рас­сме­я­лись, но, вспом­нив, где они нахо­дятся, смолкли. Потом Юля еще долго воро­ча­лась с боку на бок, заново пере­жи­вая утрен­нюю беседу с матуш­кой, свой теле­фон­ный раз­го­вор с Софьей, при­езд Воро­но­вой в мона­стырь.